Аркадий Бабченко - Война

– Все это глупости, – говорит майор. – Я с солдатами много общаюсь и знаю, что дружба для вас ничего не значит. Для вас имеет значение только землячество, а земляков у вас, Бабченко, в этом эшелоне нет. Вы один. Поэтому вам все равно, где служить.

– Товарищ майор, ну пожалуйста…

– Солдат! Вы что, не поняли? Вы остаетесь здесь, в том составе, который я назначил! Свободны.

– Товарищ майор…

– Всё!

Кисель с Вовкой стоят на колючей траве, такие маленькие посреди этого поля. Они растеряны; наверное, впервые за все это время Киселю нечего сказать.

Я подхожу, обнимаю его:

– Пока, Кисель.

– Пока, – говорит он. – Хорошо, что я успел дать тебе аккорды. Хоть что-то останется на память.

Вовка свинчивает с груди значок классности – синего цвета щит с дубовым венком и цифрой три посередине – и протягивает мне:

– На, возьми. Пускай будет у тебя.

Я взамен отдаю Вовке свой значок.

– Жалко, что все так получилось, – говорю я.

– Да, – говорит Вовка.

– Да, – говорит Кисель.

Я остро чувствую свое одиночество. Как же я теперь без них?

Над нами снова пролетает вертушка. Мы задираем головы, провожаем ее взглядом. Наверное, это наша. Точнее, их. Сейчас они загрузятся и улетят.

А я остаюсь. Один.

Я ухожу и все время оборачиваюсь, смотрю, как они стоят на этом поле, засунув руки в карманы штанов и наклонив головы, – мясистый плотный Кисель и загорелый худощавый Вовка. Я знаю, что мы больше не увидимся.

Все это какое-то преступление.

Нас подводят к машине. Мы становимся перед кузовом в колонну по двое и ждем команду к погрузке.

– Это тот же «Урал», – вдруг говорит стоящий первым в колонне Андрюха Жих. – Парни, это тот же «Урал», в котором они трупы возят.

Он оборачивается и поочередно смотрит на каждого из нас вытаращенными глазами, как будто ждет, что мы взбунтуемся, или отменим поездку, или отправим его домой. Он еще не протрезвел, и его осоловелые глаза кажутся сейчас особенно большими.

– Откуда знаешь? – спрашивают его из задних рядов.

– Я дырку в брезенте запомнил. – Тренчик показывает на крупную прореху в форме морской звезды. Такую не спутаешь.

Мы смотрим на прореху и не знаем, что нам делать. Наши сомнения разрешает офицер сопровождения.

– По машинам! – коротко бросает он на ходу, и мы лезем в «Урал».

Мне кажется, что здесь пахнет, но это не так – обычный для машины запах солярки и масла, больше ничего нет.

Асфальт убегает из-под кузова, взлетка стремительно удаляется, ее закрывают деревья. Вдруг в просвете листвы я вроде бы вижу Вовку и Киселя – они все так же стоят посреди поля и машут мне руками. На всякий случай я машу им в ответ, но это уже мало беспокоит меня – они были моими друзьями, но их нет больше. Больше нет этой взлетки, этого ожидания, наступающего, хватающего за горло страха, войны. Все осталось там, все решено. Мне жалко Киселя с Вовкой, но жалость эта отстраненная, как в воспоминаниях о детстве, скорее даже не жалость, а тоска.

Я чувствую себя дезертиром, но на душе полегчало. Господи, меня не погрузят в вертушку! Теперь самое главное – уехать подальше отсюда, подальше от этой взлетки. Самое страшное уже позади. Я крепко держусь за дуги, стараясь не упасть на пол, на котором лежали мертвые люди.

Дверца кабины хлопнула. По гравию захрустели шаги водилы.

– Вылезайте, – откидывает он задний борт, – приехали.

Нас в кузове пятеро. Я, Андрюха Жих по кличке Тренчик, Осипов, Рыжий и маленький еврей Витька Зеликман. Мы пригрелись в темноте брезента, и вылезать нам не хочется.

– Ну чего расселись, пидоры! – орет водила. – Я, что ль, выкидывать вас буду?

Мы подчиняемся. Я выпрыгиваю первый.

Наш грузовик стоит на средних размеров плацу. Все как обычно – трибуна, казармы по периметру, столовая, несколько чахлых деревьев. Под козырьком подъезда курят несколько дембелей, разглядывают нас. И жара.

Вокруг плаца работают солдаты в болотного цвета гимнастерках и широченных галифе. Такую форму носили наши деды во времена Второй мировой. Солдат много, совковыми лопатами они раскидывают гравий. На их лицах – покорность и отупение. Пыль поднимается стеной и оседает на босых ногах солдат. У некоторых пальцы ног расчесаны в кровь, сгусточки крови стекают по пыльным ногам и свертываются на камнях. Но никто не отвлекается от работы. Слышен только шорох гравия. Солдаты работают безропотно, словно военнопленные в концлагере.

Мы стоим посреди плаца, и на нашу новую форму и блестящие сапоги оседает пыль. Я замечаю это краем глаза и думаю, что теперь мои сапоги всегда будут серыми.