Пётр Таращенко - Понтонный мост. На берегах любви, утрат и обретений

Ахи, охи, аплодисменты… горячий свет рампы, букетик каких-то колючих цветов.

Уютные драмы разыграны дотла и очень экономно: за чаем с ватрушками вокруг кухонного стола, в светлом пятне, очерченном по линолеуму бахромой старомодного абажура. И смертельно раненный Полоний, смотрите-ка, обмахнул кровавые разводы с груди и пристраивает под шумок старческую коленку поближе к… Хотя почему же и не пристроить, когда все окончилось вполне благополучно, а впереди новые ангажементы, бутафорские кинжалы, накладные усы, суфлерские мелкие козни, аншлаги, скандалы, пьяные поцелуи – все впереди!

Впрочем, ничего впереди нет.

Ясно одно: мутные воды разносят нас в стороны – разносят не на шутку. Призывы о помощи, хриплые чьи-то признания тонут в шуме ревущего потока. Минутка та самая, вполне патетическая минутка: время жатвы. Ну же, ну! дольше медлить никак нельзя! давай, черт бы тебя побрал!! Долгожданная слеза выкатывается со скрипом из-под сухого века, и радости нашей нет границ: все идет как положено, не хуже, чем у других, и, что также очень приятно, слава богу, никто вроде бы не заметил, каких трудов стоила нам эта мутноватая росинка, простейший атрибут человеческой эмоции.

Браво! Браво!!

Однако нужно спешить.

– Вперед! – понукаем мы своевольный поток, и он мчит нас в неизвестность, к опасным порогам, быть может, к беспощадному водопаду.

И что за славная подобралась компания! Гипсовый пустотелый Вольтер кружит между волн и кланяется без устали туманным берегам, словно китайский болванчик; козетка с растерзанным нутром простерла золоченые ножки к низкому небу; степенно дрейфует раздутый до невозможных размеров труп коровы, на крутой коровий бок налипли рыжие от времени дагерротипы – кого? кто эти люди?

Впрочем, о самой буренке тоже мало чего известно.

Цель нашего движения эфемерна и четких контуров не имеет. Гребем мы к ней равнодушно и скорее из гимнастических соображений, чем по велению сердца. Из этих же соображений мы без сожаления отталкиваем друг друга, норовя угодить в больное или незащищенное место. Эгоизм наш трогательно недальновиден, но зато беспределен.

Мы похожи на спесивых красно-зеленых какаду. Изо дня в день, из года в год мы тупо твердим за утренним кофе одну и ту же фразу: «Да-да, скоро, скоро придет день – я жду…» – и немедленно наши глаза подергиваются пленкой глубочайшего равнодушия.

По берегам потока раскинулся таинственный пантеон, но мы – дремлем… Нам недосуг поинтересоваться, кто это там застыл на скале с пылающим факелом в напряженной руке? Дева Мария? Прекрасная Юлия Гвиччиарди? Кого пытаются спасти эти маяки во плоти?

Мы, подобно золотоглавым аксолотлям, рождены вечно жить в преддверии Жизни.

Однако каждому назначен день – тот самый, тот самый, о котором столько раз говорилось за утренним кофе, – и тут важно не проспать его, не упустить шанс, быть может, единственный.

* * *

Первые признаки пробуждения посетили меня на дне неглубокой покойной заводи, где я пребывал в самом печальном состоянии: безвольное тело полузанесено тончайшим илом; латы, некогда сверкавшие, как зеркало, – сплошь в бурых разводах коррозии; панцирь на груди разорван мощными корнями виктории-регии, забрало поднято, а на лице – тень бесстыдного цветка гигантской кувшинки.

Короткая телефонная трель, торопливый приказ невидимой наяды «обязательно и ко времени… Северный вокзал, платформа девять…» да стремительное движение стайки рыбешек – вот и все, что осталось в сонных клеточках памяти.

А под утро, когда созвездия Млечного Пути вдруг поблекли, выцвели и перестали отражаться в спокойной поверхности моего скорбного ложа, явилось видение.

На ажурных стрекозиных крыльях примчалась быстролетная загадочная греза.

Я, еще совсем молодой человек, горячо спорю на бетонных плитах безвестного пирса со стариком, продавцом старинных открыток и миниатюрных гравюр. В клочковатой его бороде путаются слова почти незнакомого мне языка. На тощем плече – голубая обезьянка: гремучей змеей бьется колода игральных карт в ее детских руках.

О, старик! В чем ты хотел меня убедить? Как при этом называл себя? Шаддаи?! Самозванец Шаддаи! Нет, нет, Шаддаи не таков. Ветхое рубище не для него – и не скрыть лохмотьями его величия!

Может быть, ты надеялся продать мне свои миниатюры? Не спорю, они очаровательны, да вот беда, мне нечего тебе дать за них. Ведь я знаю наверное – бумажных денег ты не возьмешь. А голубой опал, мою единственную драгоценность, я уже… я более не распоряжаюсь судьбой этого камня.