Павел Ткаченко - Тропой предков. Записки русского путешественника

Жаркая железная печка, булькающий на ней котелок, а за дверью – промозглая сырость. Контраст необычайно приятный. И чем пуще разыгрывалась непогода, тем сильнее радовался я внезапному приюту. Для полного счастья (и чтобы не терять время попусту) натопил баню.

Но вот отхлестаны веником из стланика натруженные мышцы, постирана и высохла за ночь одежда, а ходу нет. Неприступен скальный прижим, тающий в густом тумане; и переправиться на правый берег нельзя: несётся взбухший поток, бурлят осатаневшие перекаты. Разочарованно возвращаюсь в избушку, надеясь, что на следующий день всё же удастся перебраться на противоположную сторону.

Мой напарник лодырь, не мышкует, и при каждом удобном случае норовит подрыхнуть. Не зря, значит, его поселковая жизнь подвергалась угрозе. Сегодня любопытный бурундук едва не забрался ему на нос. Такой факт огорчителен. Ведь у собаки в тайге главная функция – обратить внимание человека на то, чего тот не видит, предупредить о возможной опасности, обнаружить дичь. И если этого нет, то собака превращается в нахлебника. Впрочем, как собеседник Амур меня вполне устраивал. Я подходил к растянувшемуся на полу во весь свой немалый рост сотоварищу, трепал его по загривку и миролюбиво говорил:

– Балдеешь, лентяй? Вставай жрать.

В ответ – лишь слабое шевеление ухом. Однако стоило звякнуть котелку, от его ленивой дрёмы не оставалось и следа. Он вскакивал, заворожённо следил за котелком, нетерпеливо ожидая скудную пайку, потом судорожно её счавкивал и, глядя в опустевшую посудину, откровенно недоумевал: «И это всё? Мне бы ещё». Я прекрасно понимал Амура, но тем не менее отвечал:

– Бесстыжая твоя харя, рюкзак не таскаешь, жратву не ищешь, без конца дрыхнешь, а чревоугодничать горазд.

Похоже, он меня тоже понимал. Потому безропотно облизывал пустую чашу, обнюхивал землю вокруг, выбегал на улицу задрать заднюю лапу и, отряхнувшись от дождя, вновь занимал место у печки, некоторое время ещё с надеждой кося глазом то на меня, то на котелок.

Наконец-то между туч проглянуло солнце. Река слегка поутихла. Примерившись взглядом чуть ли не к каждой струе бурного течения, я удачно переправился на противоположный берег, и разобрал плот. Но неожиданно забастовал Амур: в ответ на призывы плыть ко мне почти час он жалобно скулил и лаял, а затем удрал назад в избушку. Ещё бы! Там тепло, сухо – спать одно наслажденье. Как я его не уговаривал, чего только не сулил – всё напрасно. Да, без колбасы совсем другой расклад. Всё же лишаться Амура в начале пути я счёл плохим признаком. Хочешь – не хочешь, нужно плыть за ним. Дважды искупавшись в ледяной воде, затратив немало времени, я перетащил «подлого труса» через бурную Нельгюу.

Идти вдоль горной реки всегда неудобно. Скальные прижимы заставляют искать обходы, переправляться с берега на берег, но всё-таки, когда уровень воды невелик, можно продвигаться по галечным или валунным косам, отмелям. Идти по ним относительно легко. Но в ненастье река вспухает и пробираться приходится по крутым склонам. Путь с тяжёлой ношей за спиной становится похожим на полосу препятствий. Конечно, ситуация меняется, если есть тропа. Но тропы, нанесённые на карты, порой лишь условно можно назвать таковыми. Изредка вдруг наткнёшься на замшелую рубку (наискось срубленное у земли деревцо), одиноко торчащую среди густой поросли, да на заплывшие мхом продолговатые углубления в почве. Так вышло и здесь, на Нельгюу. Пытаясь отыскать обозначенную на карте тропу, я то выходил на едва приметные её признаки, то терял их, и петлял по склону. В конце концов, пошёл, доверясь интуиции, изредка заглядывая в карту.

На одном из участков река, повинуясь прихоти гор, образовала длинную излучину с множеством поворотов и прижимов. Чтобы сократить путь, я полез через водоразделы впадающих в реку ручьёв. Подъемы были очень крутые, густо заросшие ерником и стлаником; ноги дрожали от напряжения, сердце рвалось из груди, и мне показалось, что выражение «спустить семь потов», по сравнению с моими усилиями, отображает житейские мелочи. На втором водоразделе когда-то бушевал лесной пожар. Полусгнившие стволы деревьев в два-три этажа вперемешку с густым, как частокол, подлеском, превратили ходьбу в беспрестанное перелазанье и протискивание. Края рукавов энцефалитки изодрались в клочья. Где-то посреди этого хаоса от перенапряжения растянулась связка над щиколоткой, и я захромал. Уже в сумерках спустился в нагромождение глыб у реки, но для поиска удобного ночлега не осталось ни времени, ни сил.