Олег Мироненко - Леший. Трилогия. Часть I

– Только такого удальца нам тут и не хватало…

Я обиделся:

– А что, только вам одним у бога брагу тырить?

Тут обиделся уже Степаныч:

– Умный ты, я погляжу… За Машкой на хрена попёрся? Чего у тебя с ней?

Богатыри дружно навострили уши.

Я подумал и решил переть на пролом. Медовуха действительно была хороша. Почище сыворотки правды.

– Да ничего, собственно… – Слова лезли из меня с трудом. – С лешим вот пообещала помочь встретиться.

Степаныч крякнул.

– Ну, хоть не врёшь… – Он подёргал себя за бороду. – А на кой это тебе надо? Человеком быть надоело?

«Так-так, теплее», – подумал я, вслух же произнёс:

– Эка ты загнул… Да любопытно мне просто стало. Больно уж чудно о нём рассказывают.

– А ты бы поменьше слушал, – насупил брови дядька. Затем с видимой неприязнью продолжил:

– Знаю я таких… умников. Силушкой померяться хотят, да всё одно боком выходит. Не справиться тебе с лешим. Мы и то вон не справились…

– Вы? П-почему? – я попытался выказать удивление, широко вылупив глаза.

– Почему-почему… – Степаныч совсем помрачнел. – Дураки потому что. Как-то бражничали вместе… ну, и закинули его в болото: так, что три дня о нём никто ни слухом, ни духом не ведал. Каких уж он там корешков нашёл для опохмелки, откуда ему это открылось – один леший и знает, но уж отомстил он нам, так отомстил… Напоил кисельком при встрече. И ведь чувствовал я, что не надо пить его отраву, неспроста это – да что там теперь… Досыта все напились.

– А всё-таки, позвольте поинтересоваться… что же теперь? – голова у меня начала кружиться.

–А по-разному у всех. – Дядька также нехотя цедил слова, но тянуть их из него волоком не приходилось. – Меня вон Земля-матушка не держит, кувыркаюсь в воздухе, как яга в своей ступе, Лёха – тот на любой кикиморе жениться готов, Митька ягу мамой звать начинает… Но главное – силушку мы свою растеряли. – Он покачал головой, запустил пятернёй в лицо, замычал оттуда:

– Сколько раз собирались с лешим поквитаться, а он только смотрит на нас и смеётся, смеётся лохматый… Ну, а мы друг дружку молотим со злости. Понял, нет?

– Что… понял? – ничегошеньки я уже не понимал.

Дядька разом рассердился, загудел:

– Да нам-то место здесь навеки определено, и судьба наша определена, и другими мы стать не можем, хотя русалка вон всё пытается…. и то против лешего слабину дали! не устояли, значит… Что же про тебя-то, непутёвого, говорить? – Он упёрся кулачищами о стол, набычился на меня. – Ты вот для чего живёшь-то?

Я в одиночку пригубил медовухи и попытался уклониться от ответа:

– Ну… Живу, потому что живу. Надо так.

– Чё несёшь-то, ирод? Кому это надо? Тебе, судя по всему, не очень-то. Герой. Тьфу…

Дядька зло сплюнул.

– Таких вот леший и привечает, малохольных. Сразу начинают понимать, зачем на белый свет заявились. Баб щупать да деньги в кубышку прятать… Или сразу – в омут с головой.

– Ну… ик… и что же мне прикажешь теперь делать, а?

– А я тебе сейчас скажу, что…

Степаныч распрямился и как-то лениво, буднично двинул мне кулаком в переносицу. Мешком свалившись с лавки и цепляясь за остатки угасающего сознания, я успел ещё пьяно подумать: «Так вот к чему там весь день свербило…»

… Откуда сверху лилась вода, щекоча ноздри, пока я наконец не чихнул. Переносица отозвалась тупой болью, и заплывшие глаза открылись с трудом. Надо мной стояла Машка и щедро орошала пахнущей тиной влагой прямо из ведра. Это была уже перезрелого возраста Машка, с дряблой кожей и по-старушечьи поджатыми губами, так что дефилирующие мимо окончательно захмелевшие богатыри только отпускали в её адрес шуточки типа: «Эй, бабуля, пойдём со мной – сразу помолодеешь», – и весело ржали при этом. Машка не обращала на них никакого внимания, только одному особо бойкому остряку пообещала навести порчу на его меч-кладенец, отчего тот сразу потерял щедрое от природы чувство юмора. Заметив мой вполне осмысленный взгляд, Машка ласково сказала:

– Давай-ка вставай, миленький, да пойдём уж домой…

Она помогла мне подняться и, придерживая за плечи, провела мимо гогочущих мужиков, а также вольно раскинувшегося на земле мертвецки пьяного драчливого дядьки. Так и доставила меня, заботливо не давая упасть, через все пни и коряги, по причудливо извивавшейся тропинке, по непослушной встающей на дыбы лестнице до самой комнаты, где я и рухнул на кровать. Потом ещё наложила остро-пахнущую мазь на распухшее лицо, стащила с меня джинсы, кроссовки и укутала одеялом, приговаривая при этом: