Константин Леонтьев - Визитка. История одной опечатки

Она умерла в ванной, той самой, где играла с лезвием бритвы, сильно испугав очередного дружка по кайфу, который пытался привести ее в чувство. Их много было после ухода Сыча этих дружков в тот последний месяц. Они сменили рассосавшуюся богему, вытеснив ее со скоростью саранчи. Жили у Кати иной раз по несколько человек, готовили сообща дурь, и загасили-таки этот пресловутый огонь свечи. А Сыч, переехавший к матери, узнав печальную новость о смерти жены, не пришел даже на похороны. Зол он был тогда на Катю, как черт. Винил во всех своих неудачах, и считал, что поделом: заслужила, и хорошо, что так быстро.

Но так страшно было стоять сейчас в морге посреди этой человеческой поленницы, и думать, что когда-то и она лежала здесь же, никому не нужная, забытая, востребованная лишь одной матерью, тихой, интеллигентной, навсегда перебитой горем. В ясный солнечный день окрепшей весны, когда небо залито синевой, и само понятие смерть кажется выдуманным, она пришла к Сычу сказать, что Кати больше нет. И извиняясь, и принимая вину на себя, и перемогая стыд, попросила помощи в похоронах. Но Сыч – сердце в броне, душа в дерьме – отказал!

–Пойдем, выпьем, – сказал патанатом. – Как впечатления? Согласен работать?

– Платят сколько? – спросил Сыч, совершенно не интересуясь ответом на вопрос.

– Четыреста. Задерживают редко. Пошли, выпьем, а то я уже замерзать начал, – зябко потер себе плечи Слава. – Петрович тебе сейчас всю кухню более подробно объяснит.

И эта «кухня», с запахом формальдегида и мясной лавки, приняла нового работника. Сыч вскоре привык, и уже не испытывал тех эмоций, что пробили его в первое посещение. Ночь через две, в праздничные и выходные дни – сутки; он принимал, таскал, сортировал вместе с Петровичем тела, выпивал пару мензурок чистого огненного спирта, и спал на кушетке в подсобке, в то время как, страдающий бессонницей Петрович смотрел перемещение неясных теней на экране маленького телевизора.

Дома Сыч валялся на диване, перечитывая без интереса книги, или убивал время, гуляя в парке. Возвращаясь, снова ложился на диван, который был уже чем-то вроде надувного матраца, тихо и плавно скользящего по течению.

Некоторое разнообразие, единственно приемлемую отдушину, связывающую к тому же с прошлой жизнью, Сыч находил лишь у Валеры Тюрина, дружка закадычного, бывшего собрата по цеху. Тюрин принимал Сыча всегда охотно, еще охотнее с ним выпивал. Всякий раз начинал сетовать, что Колька уже так долго «не в теме». После подъема градуса обещал какую-то помощь и поддержку, но на следующий день все забывал, потому что в пьяном состоянии сильно переоценивал собственные возможности, а в трезвым говорил общим знакомым, что, да, Колька Сыч – друг, но как художник уже кончился. Опять же, «не в теме», не работает, а тут и более талантливые ребята пашут, но пробиться не могут.

Обитал Тюрин все в той же подвальной мастерской, где они некогда с таким азартом готовились к первой областной выставке современной живописи, и очень переживал, гораздо сильнее, чем, скажем, «за талантливых ребят», что этот подвал какая-нибудь чиновничья морда отберет у городского отдела культуры, и отдаст под очередной бутик, или игровой зал. Эту мысль Валера любил развивать, и со временем сам себе уже начал казаться солдатом, бьющимся на передовом рубеже за очаг искусства. Пустых бутылок в воскресенье по утрам, между прочим, из этого очага по-прежнему выносилось приличное количество.

Иногда, возвращаясь от Тюрина пьяным, Сыч попадал в ностальгически-приподнятое настроение и вспоминал прошлое. Причем, воспоминания были хорошие, а порой даже тихо, как на цыпочках, прокрадывалось нечто волнующее. Предчувствие перемен. И это пока не вдохновение, а скорее обещание вдохновения было приятно. Жить еще не поздно. Бесплодные годы, отравленные мутью неудач, надо просто вырезать, как опухоль, изгнать из памяти, забыть, как случайное постыдство. С подобными мыслями Сыч засыпал, чтобы следующее утро встретить с тяжелой головой, вялостью и апатией. Он готовил себе кофе, с отвращением давился дымом первой сигареты, и уже ничего не хотел, кроме как снова уснуть, и не просыпаться до вечера, до самой работы.

Минуло бабье лето, и ясную теплую осень стали вытеснять долгие, холодные дожди. Таким вот промозглым вечером во двор морга вкатился уазик «спецмедперевозки» с циничной наклейкой «стиморолл» по капоте.

– Мужики, носы затыкайте! – крикнул молодой водитель, распахивая оцинкованные двери фургона, и ныряя быстрее в сторону. – Принимайте подарочек! Трое суток болтался вместо люстры.