Савелий Баргер - Третье путешествие Биньямина

Вот так и получилось, что убили эрц-герцога, а вслед за ним стали убивать и убивать. А заодно перековеркали жизнь Хавы и всей её семьи. Разбросало – разметало. Гирш в Литве, Хаим в Эстонии, Исаак уехал к тетке во Львов летом четырнадцатого, да там и остался. Хава с Голдой и Иосифом оказались в советском Ростове-на-Дону.

Какая лавка, какие гешефты – хорошо, живы и здоровы, барух а-шем!

А какая умница Голда – такая активистка! Акушерский чемоданчик пылится на антресолях – то с продотрядами по донским станицам, то борьба с оппозицией на конференциях и съездах. Курить начала, эти папиросы «Норд» такие вонючие, это какой-то ужас. И кто возьмет в жены такую активистку? Так знаете – нашлась и для Голды пара! Хороший зять – заместитель прокурора в Пролетарском районе. Хаве есть кем заняться – внучка растет, красавица. Голда стала Галиной Михайловной и вся строит коммунизм, где взять время для дочки?

Неспокойно как в мире! Германия вовсю бьет евреев. Что евреи сделали плохого этому Гитлеру?! И наш вождь народов с ним дружит – неразлей вода, тьфу! Может быть, прав был Исаак и надо было ехать в Палестину? А пока что Голда едет во Львов, который вдруг стал советским. Барух а-шем, она может быть увидит брата!

– Галина Михайловна, наша задача во Львове – установить в городе советскую власть! Вы знаете, что антисоветские и антикоммунистические элементы на освобожденных территориях должны быть высланы в глубь страны.

Все эти буржуазные недобитки – им не место в Советской Украине!

– Исаак, братик!

– Сестричка!

– Ну что, недобитки буржуазные, грузиться в вагоны! И не шалить – пулю в лоб получите без предупреждения. Попили кровушку у народа – попилите сосенки для скорейшего строительства коммунизма.

Войска вермахта вошли в город 30 июня. Перед гибелью Голда испытала много. Её полностью раздели и заставили мыть тротуар… Толпа смеялась, когда смешные толстые мужчины плакали, метя бородами улицы старинного города, когда женщины старались прикрыть свои обвисшие груди руками и прятали глаза. Расстреляли Голду во дворе львовской тюрьмы.

В 1961 году седой мужчина сутулясь, шаркая ногами по тротуару брел по узким улочкам Львова. Парки, скверы, кавярни и магазины – все было узнаваемо, хоть и с трудом. Новые вывески, новый стиль.

«Перлына», «Сяйво», «Мебля» – читал вывески старый Исаак. Он пешком дошел до львовского вокзала и взял в кассе один билет до Гомеля.

В городе висело тяжелое ожидание, за свою длинную историю он много раз переходил из рук в руки, от захватчиков к прежним правителям и затем к новым захватчикам. После нескольких переходов разобраться, кто захватчик, а кто законный правитель было уже невозможно, жители города философски относились к сменам властей. В окружающих город горах гремела летняя гроза, что трудно было отличить от далекой артиллерийской канонады.

У доктора Гробштейна требовательно забренчал механический звонок. Этим вечером доктор был в квартире один и сам открыл дверь – к нему на огонек заглянул приятель, Ежи Лещинский, филолог и декан местного универсирета. Друзья закурили – Моисей Гробштейн трубку, Ежи Лещинский сигару и расположились за столиком у открытого окна с бокалами коньяка.

– Красные ушли, последний батальон вышел из города пару часов назад. Видимо, немцы войдут в город утром. Моисей, может быть тебе пока схорониться?

– Ежи, схорониться от жизни? Так она все одно тебя найдет, как ни прячься.

– Мойше, ты знаешь, как немцы стали относиться к евреям, когда наци пришли к власти. У нас в Польше своих антисемитов хватало, но фашисты превзошли даже хохлов. Быть может, только Хмель может сравниться с ними.

– Ежи, я учился в Австро-Венгрии, работал врачом еще при императоре Франце-Иосифе, потом при Украинской республике. Я лечил людей при Пилсудском и при Советах. Еще в двадцатом я лечил червоноармейцев и польских официеров. Для меня нет национальности, религии и цвета кожи – есть только больной человек, чьи страдания я должен уменьшить в меру отпущенных мне сил и знаний.

Лещинский тяжело вздохнул, подливая коньяк из бутылки в свой бокал.

– Мойше, в 38-м году я встречался в Париже с коллегой из трирского университета на конференции по германо-романской филологии. Порядочный человек доктор Бекман, нет оснований не верить ему.

То, что он рассказал о 34-м и 38-м годах в рейхе, что он рассказал о чудовищных нюрнбергских законах, это ведь в голове не укладывается!