Георгий Баженов - Любина роща

– Ну-ка, снимай штаны… – И начинала учить жизни.

Вот это последнее было для Любки бесполезным: боли она не боялась. Никакой. Она вообще была неуправляемой всю жизнь и никогда ничего не боялась. Только одного – вкрадчивого голоса матери с многообещающими нотками.

А тогда Вероника первая увидела беду Любы. Сжалилась над ней (она же выручила вчера, отпустила на свидание). Спрятались обе от матери, и Вероника давай сама штопать чулки и платье. Тут-то мать и застукала их. Всыпала на этот раз не только Любке, но и Веронике. А ей ведь шел тогда семнадцатый… И мать не посмотрела, лупила ее ремнем, не обращая внимания на внутренний голос: может, зря я, вон уж заневестилась она, а я…

Позже Люба с Вероникой любили вспоминать об этом. Вспоминая, они как бы начинали больше любить друг друга.

А мать как раз не любила об этом вспоминать. Часто говорила, что вообще этого не было и все они выдумали.

Вероника росла серьезной, послушной, умной, училась только на «пятерки», много сидела за учебниками – и была способна на мелкую месть, озлобленность против глупой младшей сестры. Люба росла поверхностной, легкой, бесшабашной – а была как-то открытей, добрей, быстрей прощала, проще мирилась. Но уж зато если ударит ей в голову – тут держись: в одну секунду может таких глупостей наделать, куда там Вероникиной мелкой мести! Люба однажды, рассвирепев, бросилась на старшую сестру с ножом. Это в восемь лет! Правда, через секунду уже смеялась, не понимая, что наделала. Как все это совмещалось? Мать объясняла просто: у Вероники отец был серьезный – вот дочь умная да серьезная, а у Любы отец – ветер в голове, как говорится, не мужик, а «пришей-кобыле-хвост», отсюда и результат: дочь растет неуправляемой, нервной, вздорной, Бог знает что и выйдет из нее…

Но, конечно, что бы ни было, как бы в дальнейшем ни расходились их судьбы, они всегда оставались все-таки самыми близкими людьми – родными сестрами, и только вот последний случай, буквально пустяк, конечно, если разобраться в нем всерьез, завел их слишком далеко, теперь это особенно понятно, а не исправить… погиб Сережа, вот что страшно. Вот что теперь встало между ними, а совсем не глупая та ссора.

Привезли гроб, и только они уложили Сережу – приехал Валентин. Дверь ему открыла Вероника.

«Что? – жестко, требовательно стояло в его глазах. – Что случилось?» Внизу, в подъезде, его только что остановили и спросили: «Как же это случилось?» Он не стал отвечать, быстро проскочил мимо. И теперь смотрел на Веронику. Она молчала.

Он отстранил ее и прошел прямо в большую комнату. В маленьком гробике, в далеком, поплывшем перед глазами углу лежал Сережа. «Серенький», как его ласково называл Валентин. «Не может быть…» Он сделал несколько шагов вперед… Он летел сюда, спешил в Москву, мчался по городу на такси, но надеялся… Ведь там написано: «Разбился». А что это? Он не хотел думать о самом страшном. Как он мог думать о таком? И вот теперь он видит. «Не может быть…» Он шел, не чуя ног, хотя они враз отяжелели, налились свинцовостью… Он еще никогда так остро не ощущал себя отцом, никогда так остро не понимал, что Сережка – это его дитя, плоть от плоти, это он сам, только уменьшенный, маленький. Сын.

В комнате был народ. Приехала крестная – тетя Нина, Любина двоюродная сестра Зоя с двумя дочками-близнецами, Саша, соседи по лестничной площадке, товарищ Валентина по университету Константин, еще кто-то, кого Валентин не знал или помнил смутно; в самом углу, по обе стороны гроба, сидели Люба и мать.

Валентин почувствовал, кто-то взял его под руку. Покосился: Вероника. «Только возьми себя в руки…» – тихий шепот. Он смотрел на нее, не понимая. Она думала: мало ли что он может сейчас натворить… А он был раздавлен. Он шел туда, к гробу, как будто его тащили силой, а он сопротивлялся, – ноги не слушались, совсем затяжелели. Он только сегодня, сейчас, вот в эти минуты понял, что он совсем не мужчина, как принято об этом думать, а слабый беззащитный бесхарактерный человек, невыросший мальчик. В нем должно было что-то случиться, а он стал просто как невменяемый: он прошел к Любе (с трудом узнавая ее), сел рядом с ней, она сначала не поняла, кто это, не повернулась даже, а потом, видно, все-таки почувствовала и, когда взглянула на него, с тихим стоном упала ему на грудь. Он не обнял ее, а просто как бы терпел жену, он хотел понять, уяснить и не мог, она думала, он уже все знает, лежала на его груди, и он чувствовал, как мокнет у него рубашка. Он терпел жену, а сам жадно смотрел на лицо Серенького, узнавал и не узнавал его, таким он Серенького никогда не помнил, не представлял, – кто это, маленький мальчик или мудрый старик с таким проникновенным, спокойным и удовлетворенным лицом? Валентин не знал, не замечал, а оказывается, он тоже плакал; случайно встретился вдруг с глазами тещи, и та не выдержала, отвела взгляд, – она тоже сидела ни жива ни мертва.