Ветас Разносторонний: Пупалэш, книга

Боги-птицы спустились с небес на крылатых машинах.

Рабы их пали ниц и не поднимали глаз.

Бог-птица Шамаш ступил на землю. Земля заворчала. Шамаш цыкнул. Твердь земная затвердела и затихла.

Рабы лежали ниц и не поднимали глаз.

Шамаш приказал другим Орлам вынести ему Пупалэш. Большой Прекрасный Орёл вынес Пупалэш на Щёточке-ложечке.

Рабы не решались поднять глаз.

«Это, – громоподобно крикнул Шамаш, – Пупалэш, смертные. Он прибыл сюда из Аутлета у Врат Небесной Обители, дом 6, строение 3». Пупалэш зашипел. Рабы начали подглядывать, всё ещё не решаясь явно поднять головы.

«Шумер, да будет Пупалэш спутником твоим, да будет он оберегать трон твой, да будет он делать твой взглядик секси-шмекси » – и Шамаш звонко нанёс удар, высекший молнии, по круглому, как солнце, заду Большого Прекрасного Орла из его воинства.

«Хихихихихихихи» – издал Священный Звук Орёл.

Рабы с интересом наблюдали, поднимая головы.

«На этом всё, – закончил, улыбаясь и источая благоухание Небесное, Шамаш, – Да прибудет тут и навсегда единый Великий Пупалэш! А мы уходим в Эоны бездвижья, ибо Бензах возрос в цене и более не будем мы мешать развитию вашей воли свободной, смертные!»

И улетели крылатые машины. И не возвращались с тех пор Боги Небес Высших. И только Пупалэш рабам остался, и только Пупалэш давал им радость.

Он родился в феврале шестьсот восемьдесят девятого. Но, что такое феврале шестьсот восемьдесят девятого, в феврале шестьсот восемьдесят девятого никто не знал. Поэтому его назвали как нельзя проще – феврале шестьсот восемьдесят девятого, и ничего общего с Пупалэш он не имел.

Пока ему не исполнилось сколько-то там лет, и звёзды не указали на размазанную по небосводу тушь в феврале шестьсот восемьдесят девятого, комкующуюся турбулентными силовыми линиями, и ага. Это был знак, и феврале шестьсот восемьдесят девятого его не понял. Тушь сыграла с ним злую шутку, а Пупалэш нежно прищурилась, оскалив все немыслимые множества щётко-ложечек.

А потом, в феврале шестьсот восемьдесят девятого что-то щёлкнуло, и его равномерно обволокло темнотою…

Анжела остановилась и посмотрела на меня очень внимательно.

– Ты думаешь я долго ещё смогу выносить твои издевательства?! По-твоему, мне приятно чувствовать себя номером два, да что там, два, последним номером в твоей ёбаной жизни?!

– Анж, не начинай, умоляю, – я попытался пресечь начинающийся поток обвинений, который с такой завидной регулярностью вырывался последнее время из этих, когда-то так горячо любимых уст.

– Нет это ты меня не затыйкай, – Анжела уже завелась. А если Анж завелась, то это надолго, – Я тебе отдала 11 лет своей жизни!

– А я что, тебе их же не отдал?

– Заткнись, Андрей! ВАМ, МУЖИКАМ, ВСЁ РАВНО, – она перешла на крик. Прохожие заметно снизили скорость своего движения и стали внимательно нас рассматривать.

Кровь прилила к моей голове, уши заложило. Никогда ранее я не чувствовал такой тоски и ненависти одновременно. Всё потому, что я знал досконально все слова, которые она собиралась сказать, все интонации, каждую мимическую морщинку на её лице. Раньше моя заметно постаревшая Анж вызывала жалость. Сейчас же я в полной мере ощутил, что мне совсем не «всё равно», как я провёл почти четверть своей жизни.

– … и твои ёбаные друзья, и твои постоянные обвинения, – не унималась Анж в тот момент, когда я выхватил её сумку и, ослеплённый несвойственным для себя припадком гнева начал шипеть настолько устрашающе, что Иерихонская Труба мгновенно затихла.

– Я ухожу. Я хотел это сделать давно, очень давно, но мне было тебя жалко. Так вот, сейчас я заберу из твоей вульгарной котомки свои документы, ключи от машины и свой кошелёк, – я начал медленно доставать вышеобозначенные предметы из её сумки, где имел обыкновение их оставлять во время прогулок, при этом почему-то не чувствуя то ли кончиков пальцев, то ли кистей целиком, – и уйду. Уйду и никогда не вернусь больше.