Юрий Мамлеев - Империя духа

Она закончила так же тихо, как начала, и была тишина. Наступала ночь, и её шелесты напоминали о непредсказуемом. И хрупкая, точно пришедшая со звёзд, фигура Сони, она сама, её шёпот и молчание, говорили сами за себя. Чайный вечер прошёл в замирании. Все, конечно, остались ночевать в нашем доме.

…Утром всё было спокойно. Простыл и след пожара. Деревья – неподвижные существа – дышали собственной радостью. Я встал рано, и следом за мной Сугробов. И мы с Мишей уселись на террасе выпить кофеёчку.

И тогда он впервые так открыто и осознанно заговорил о Соне. Правда, и без этого было видно, что он как-то влюблён, что ли, в неё. Кстати, после смерти жены он вёл, конечно, довольно свободную жизнь, но о сыне, Алёше, заботился, любил, хотя он больше пребывал в надёжных руках бабушки. Алёшу этого я тогда ещё не видел, но когда увидел…

Вместо того чтобы просветлеть, Миша помрачнел, когда стал говорить о Соне.

– Вот что, Сашка, – сказал он, – твоя сестра – напрямик из Серебряного века.

– Не совсем, – поправил я.

– Пусть не совсем. Она меня своей душой, своим присутствием очаровала и околдовала. Кто она? Откуда? Это какая-то магия! Ты сам-то хорош, но она…

– Но она женщина, замужем, не забудь.

– Да я боюсь к ней прикоснуться. В том-то и волшебство. Да, она – женщина двадцать первого века, не тургеневская девушка из дворянской усадьбы, чёрт возьми… И в то же время… откуда этот странный покой, эта отрешённость? Не монашеская, нет, это какая-то высшая отрешённость, внутри которой просвечивает своеобразная неземная мудрость… даже не мудрость – то для мужчин, скорее, состояние.

– Какое состояние?

– Мудрого ужаса перед Бездной…

– Ну, ты наговорил…

– Не знаю. Не могу точно определить… От неё веет какой-то бесконечностью, духовно не обязательно свойственной женскому началу… Это не Прекрасная Дама Блока, пришедшая из высших миров… Она, сестра твоя, пришла из Бесконечности, из мистической Бесконечности, и сама есть духовная Бесконечность, которую она духовно переживает в себе… Это её состояние… Она выше мысли…

– Что же делать?

– Ничего. По всем признакам, она – это Русская душа, воплощённая в человеке.

Я замолчал. Откровенно говоря, я не ожидал такого потока. У меня самого было над чем подумать и решить, чтобы не измучить свою душу, и я на некоторое время забыл о своей мистической, но кровной сестре.

«Чего не хватишься, везде – тайна», – сыронизировал я про себя, переделав слова из «Мастера и Маргариты» на свой лад, противоположный тому, кстати. Там было, кажется, так: «Чего не хватишься, ничего у вас нет», включая Господа Бога. Теперь всё наоборот, да и тогда было наоборот, только в тайне, а на поверхности, действительно, ничего не было, кроме атеизма. Но и сейчас на поверхности ничего нет, кроме звона презренного металла, что вполне равносильно атеизму. Впрочем, сейчас и на поверхности есть нечто иное, не один только звон…

Я тупо впал в такое раздумие, потому что откровения мишины по поводу Сони ввергли меня в лёгкий тупик.

И вдруг я увидел перед собой её глаза. Это были мои глаза и не мои. В них было именно то, о чём говорил Миша.

У меня ёкнуло сердце, видение пропало, впрочем, это было не видение, а духовное вспоминание…

Я махнул рукой Сугробову в знак полного согласия. В этот момент вошла она. Я замер.

– Как спали? – улыбнулась Соня, обращаясь к нам.

Мне показалось удивительным, что у неё есть тело. Как у неё есть тело?.. Это вечное презрение к телу, идущее из глубины веков. Надо его преодолеть. Но, всё же, странно иметь такие несчастные и уязвимые тела. Но в том и заслуга…

Конечно, в тот момент я обо всей этой загадочной телесности и испытаний её и не думал. Мне сейчас это пришло в голову…

А тогда Соня присела на креслице около стола, повертела чашку и о чём-то простом заговорила. Но это вовсе не отменяло всё то, о чём мы говорили, что чувствовал и я, и Сугробов.

На душе стало легко. Что-то нежное вошло в душу. В конце концов, нужны не только очаги Бесконечности, но и нежности. Птицы пели за окном во славу их короткой жизни. И во славу этой короткой жизни все, вставши, собрались на террасе, позавтракали и с ощущением почти бесконечной жизни где-то в глубине себя уехали в матушку-Москву. Я остался один с Софьей своей премудрой, к которой вскоре прибыл и её тихий муж.

Через одиннадцать дней, как точно отражено в моих записях, позвонила мне взволнованная Рита, и между нами состоялся следующий разговор: