Родион Белецкий: Люди без совести

С полупрожеванной ногой,
хромой, испуганный, нагой
сбежал поэт от каннибала.
У людоеда был уют,
но то, что все тебя жуют
заколебало.

Я наступил на торт на свадьбе друга,
я написал бумагу на отца.
О, Господи, когда мне станет туго,
не отверни огромного лица.

Мне сорок лет, и все, чего умею,
играть на телефоне «в поезда».
Давным-давно я сел тебе на шею,
и еду, блин, неведомо куда.

Курю табак, увы, смотрю порнушку,
несчитаны серьезные греси.
Спаси мою испорченную душку,
и чашу, если можно, пронеси.

Ведь я твой раб, и раб твоих посланцев,
чего не скажешь, о моих друзьях.
При встрече, покажу тебе засранцев,
которым и неведом божий страх!

Мужчина сорока семи
отягощен женой, детьми,
собакой, банковским кредитом…
И хорошо, а то взлетит он
туда, где свет и облака
смешала мощная рука.

Я ничего не понимаю.
Четыре сбоку, девять с краю.
Поёт артист, крошится сыр.
Над нами, видно, шутит мир.

Его простого притяженья
не знают наши отношенья.
А как узнают, я боюсь,
совсем загнётся наш союз.

Союз Елены и Париса,
союз Баранины и Риса,
союз Пастушки и Быка,
союз Весны и Ветерка.

Весна идёт. Пастушка плачет.
Безумный Бык куда-то скачет —
рога, повадки наглеца,
пока без жёлтого кольца.

Куда-то мимо едут люди:
мужчины думают о чуде,
для женщин чуда вовсе нет:
мужчины и обед.

И с первым справится сложнее,
оно упрямей и нежнее.
И продолжается борьба
за звание раба.

Мы в ней участвуем и знаем,
что ничего не понимаем.

Я такой бизнесмен, что везде нахожу свою выгоду.
У меня есть, ни много ни мало, стратегия, план.
Всуе не суечусь, и за курсом валюты не прыгаю:
мне острейший финансовый нюх от рождения дан.

На все деньги, что мама дает, покупаю юани я.
Для меня это круче, чем ваш драгоценный металл.
Кто-то скажет: «Дурак». Кто-то скажет: «У малого – мания».
Я же к русско-китайской войне сколочу капитал.

Ветер веет,
мать болеет,
полотенце унесло.
Я без денег,
понедельник
и какое-то число.

За окошком
по дорожкам
ходят люди до метро.
Эти лица
не решится
описать мое перо.

Ты несчастный
я несчастный
этой ветреной зимой.
Это, братец,
случай частный,
частный случай,
Боже мой…

Идет мужчина при параде,
с утра побрившийся станком.
Идет он, прямо скажем, к бляди,
с которой он едва знаком.

Все просто в мире происходит,
отец с утра налево сходит,
присядет вечером с детьми
и почитает книжку
о том, как лошадь, черт возьми,
укачивает мышку.

Гоголь, Боткин, Айвазовский и Панов
катятся в коляске на четыре места.
Еду во Флоренцию. У Айвазовского медальон
в котором по пояс писана невеста
Боткина. Играют в преферанс.
У кучера качается голова.
Группа итальянок на обочине поёт романс,
путаясь в языках и на ходу вспоминая слова.
А слова простые, очень простые: чувство,
томление, отношения между полами…
Там же и крестьяне, любящие искусство,
в чёрных шляпах с огромными полями.
И так хорошо, что хочется умереть,
ей Богу, и умертвить весь мир.
Знаю, что будет на третье
у Гоголя – макароны, масло и сыр.

Если есть в мире радость —
она начинается здесь.
Если есть в мире гордость —
она не находит ответа…
Человек беспокойный
не может ни пить и ни есть,
не придумав себе в утешение
другого сюжета.

У него на бумаге
куда-то плывут корабли
и целуются пары
напротив сухого фонтана,
он не видит земли,
он специально не видит земли.
И заметит её слишком поздно,
а может быть, рано.

И проснувшись от боли,
захочет за жизнью идти,
придавая значение
каждому малому шагу.
Но опять забывая
о выбранном кем-то пути,
он сидит и в надежде на чудо
марает бумагу.