Наталья Рубанова: ЛЮ:БИ

Отражение повторяет за ней, слог за слогом, каждое слово. Оно, и только оно, не превращает фразы в мессиджи, лишь потому как знает: отправишь – и серебристая нить, соединяющая плоть с анимой, тут же порвется.

А что если вытанцевать?.. Вытанцевать внутренний свой ужас, выкричать?.. Увы: начало уикенда, М тут как тут: ну да, ну да, брак – единственная война, во время которой вы спите с врагом [29]. Нельзя, впрочем, сказать, что Аэс чересчур этим огорчена – после разрыва с Натали она редко огорчается по-настоящему, как, впрочем, и радуется: эмоциональная стертость и делает ренуаровские ее глаза кукольными – Кира, во всяком случае, знает, за какую ниточку дернуть, чтобы приподнять, скажем, левую ее бровь. Или слегка разомкнуть губы… Но в тот день Кире совсем не хотелось дергать Аэс за ниточки: в тот день Кира думала, что если б ее вдруг не стало, Аэс сказала бы что-то вроде «ты даже умереть по-человечески не можешь», потому как она, Кира, конечно, умерла бы как-нибудь не так : скажем, в день своего рождения. Или под Новый год… Она, с точки зрения Аэс, многое делала неправильно – в первую очередь, не так мыслила, и потому все чаще жар невостребованного ее огня превращался в сухой лед горечи, разъедавшей безостановочно ноющую душу, которая упорно не соглашалась признать «чувство, движущее миром», фьючерской сделкой.

Вообрази: я на кушетке лежу, как водится, обнажена, с гусиной, знаешь ли (капрон-то снят!); ты – рядом, на стуле, стул у моего изголовья – какое странное, однако, словечко: изголовье… Я не вижу, разумеется, лица твоего, нет-нет, таковы правила игры: я говорю – ты слушаешь; я говорю – ты слушаешь?.. Боковым зрением Кира видит, как глаза Аэс стекленеют, превращаясь постепенно в фасетчатые, а нижняя губа, видоизменяясь, мутирует в ту самую, стремительно раскрывающуюся и выбрасывающуюся вперед, маску, когти которой из века в век пытаются схватить ее, Киру, за живое: если это произойдет, наяда [30]быстро подтянет жертву ко рту и быстро пережует.

Душеед Пал Палыч Рыков, он же анимаатр, он же – в свободное от больнички время – душепевт, он же анималитик – иначе говоря, специалист более чем широкий, – проснулся от вспышки сиреневого цвета, засветившей ему аккурат меж бровей, – и засветившей, прямо скажем, крайне болезненно. Вместо привычного потягивания, вместо того чтобы осторожно, не потревожив Риту-1 и Риту-2 (собаку звали Рита и жену Рита), встать, как обычно, с кровати и пойти в ванную, он, приняв позу эмбриона, зажмурился, а когда – делать нечего! – открыл махонькие свои глазенки и привстал, чуть было не взвыл. Все – Рыков огляделся – будто такое же, и вместе с тем, вместе с тем… да что говорить! Впору только рукой махнуть, что мы – вот так – и сделаем.

Почуяв неладное, Рита-2 зарычала, а Рита-1, перевернувшись на другой бок, пасторальненько – чистый эф-дур – засопела. Отодвинув подушку, Пал Палыч грешным делом подумал, что вот, ежли, к примеру, хотя б понарошку поцеловать (да-да, представьте себе) благоверную, боль непонятного происхождения стихнет, а если уж и не растворится бесследно, то непременно уйдет хотя бы на время. Однако склонившись было над Ритой-1, душеед наш в ужасе отшатнулся: на оголившемся ее плечике примостилось существо неизвестной породы – нечто среднее между паучком и стрекозкой, с блестящими фасетчатыми глазами и длинными, загнутыми вверх, ресницами – ну точно носы туфель Хоттабыча! Чертыхнувшись, Пал Палыч перевел взгляд на собаку (Рите-2 повезло больше: никаких существ на ней не водилось), а потом снова на вторую 0.5 – ни-ко-то: «Едрррить!..».

Он потер глаза, поморгал, вновь глянул на благоверную и вновь отшатнулся: проснувшись, Рита-1 инстинктивно потянулась к нему, а вместе с нею и существо . «tоктор, – так называла его Рита-1 с институтских времен. – tоктор, ты в оффе?». Сославшись на тошноту, он побежал в ванную и быстро включил воду, а, посмотревшись в зеркало, заорал благим матом – существа , в самом прямом смысле сидевшие у него на шее, болтали длинными, словно ножки слоников «великого и ужасного», как называл наш душеед г-на Дали, лапками… Одно из них оказалось на редкость вертлявым – истеричная гиперактивность, промелькнуло у Пал Палыча, тут же, впрочем, цыкнувшего на самого себя за профболтовню; другое же, крепко вцепившееся в загривок (вот почему болит!), недовольно заерзало.