Карина Сарсенова - Иное

– Вы бесконечно правы, сменив систему тактических ходов именно сейчас! Мир, находящийся на грани войны, может быть спасён!

– Какое мне дело до всего мира! – пытающийся восстановить правление в собственном теле Франц обдавал потеснившую его душу откровенной яростью.

– Разумеется, никакого! – умение сочетать дипломатичность с жестокостью, крайне редкое для военного качество, наделяло полковника мастерством гениального манипулятора. Блестящий стратег на поле боя и, что гораздо важнее, в политических играх, он построил все свои победы на поле одного выигранного сражения – на прирученной лестью душе эрцгерцога. Но, как известно, самый грандиозный триумф может обернуться не менее масштабным провалом…

– Только Австрия! И её новые границы! – прижав к груди костлявые руки, Брош по-собачьи преданными глазами смотрел на своего хозяина.

– Я изменяю программу объединения Австрии и Венгрии. Поступательность, постепенность и ненасильственность – отныне таков наш лозунг! – выпятив подбородок, Александр в теле эрцгерцога прямо уставился на елозившего под его взглядом полковника. Какой неприятный тип! Но, как чуял он исходившие от души Франца эмоции, очень нужный человек. Александр довольно улыбнулся – вместе с растущей способностью прочитывать душу соперника сила того уменьшалась. С каждым произнесённым словом Александр наполнялся ощущением всецелости жизни. Своей, чужой – не имело никакого значения. Главное было – решить поставленную перед ним задачу. Её убитый король Сербии осознавал необычайно хорошо.

– Мы избежим этой бойни. Войны не будет ни в нашем государстве, ни в Европе.

Сердце колотилось в груди так сильно, что было больно дышать. Боль разливалась по телу, но он не обращал на неё внимания: его сознание было сконцентрировано на одном-единственном желании – выжить.

Тьма вокруг была абсолютно живой. И она была всюду. Не она застилала лес, по которому он бежал, но деревья вырастали из тьмы, вылеплялись из колышущегося повсюду зловонного мрака. Вонь была столь невыносима, что лишь с неимоверным усилием он делал новый вдох. Жажда жизни была сильнее темноты, страха и вони. И поэтому он дышал. И бежал.

Мгла тоже дышала. Но её дыхание было противоестественно всякой жизни. Спазмы панического ужаса стискивали душу и тело в ответ на дыхание тьмы. На каждом вдохе она пыталась высосать из него оставшееся сознание. На каждом выдохе она порождала невероятно омерзительных чудовищ. Его чудовищ. Нет ничего ужаснее поднявшихся из глубины души страхов.

Монстры бежали следом за ним. След в след, ведомые запахом его страха. Он знал, что пытаться убежать от них – пустое дело. Но желание выжить было сильнее любых доводов. С каждым его шагом они становились ближе. Ближе становились разлагающися тела убитых врагами им любимых людей, горящие развалины знакомых с детства домов, покрытые прахом родные улицы и парки…

Он сделал столько шагов, что уже не различал, где бьётся его сердце, а где пульсирует чудовищное бытие. И когда он пересёк свою персональную, невидимую, но прекрасно ощутимую финишную черту, они настигли его. В последний момент он понял, в чём заключался их замысел: они загнали его в логово его личной тьмы. В его страх. В его ненависть. В его заблуждения. А он-то думал, что сумеет сбежать от самого себя. Но понимание пришло слишком поздно. И тотчас ускользнуло из распадающегося сознания, оставляя его на растерзание тьмы. И, как всякому загнанному зверю, ему оставался лишь один путь – нападение.

Он развернулся и кинулся на них. Казалось, они оценили его смелость. Испугались. А может быть, просто решили потешиться. Пока они отступали, он снова почувствовал свободу. Свободу выбора.

Свободу быть человеком. Отчаяние придаёт сил, иногда настоящих, а порой и ложных. Он выбрал самого омерзительного из чудовищ. И пошёл в атаку. Он ожидал, что схватка закончится быстро. Но не предполагал, что настолько. Так быстро, что он не успел даже осознать момент своей гибели. Однако боли он не почувствовал. Он просто провалился по мрак. Или стал им. Но теперь ему было не страшно. И это было самое главное.

Он ненавидел кошмары с детства. Ну почему они снились ему всю жизнь? Правда, помогала молитва: дурные сны отступали на неделю-полторы. Однако сейчас молиться совсем не хотелось. Напротив, мысли о Боге раздражали и вселяли необъяснимую ярость. Да и зачем нужен Бог, если он сам прекрасно знал, что надо делать. То, ради чего он родился на этот свет. Ради единственной возможной благой цели. Ради своего отечества. Он с радостью отдаст свою жизнь за то, что любил больше всего на свете. Тем более что жить ему, умирающему от туберкулёза, оставалось совсем недолго…