Леонид Доброхотов - Городище

– Привет-привет. А у тебя брюхо раздалось! – попытался нанести контрудар авангардист.

– Так это прибыль, а у тебя убыль.

Впрочем, Блюм для своих лет, выглядел неплохо. Немного ссутулился, похудел, полысел, но дерзкая постановка головы и надменный лордовский взгляд оказались неподвластны годам. Бархатная куртка, несмотря на изрядную поношенность, своим старинным изысканным покроем ещё более прибавляла ему аристократизма.

– И усы свои зачем-то так кардинально убавил.

Авангардист действительно сбрил оба кончика усов, и они сузились до чаплиновского пятна под носом.

– Демократизировал обе стороны, – пояснил он.

– Теперь ни ввысь, ни вглубь? Понятно.

Вдруг они замолчали, как в театре после третьего звонка, уселись на скамейку и начали вместе созерцать объект.

А со стороны объекта на них смотрели два невидимых, цепких глаза.

– Как всё интересно начиналось, – шепнул Архивариус.

* * *

Пустырёва пришла домой в раздражении, что выражалось в резкости её движений и громком хлопке входной двери. Она зашла на кухню и хотела зажечь газовую конфорку, но в гневе бросила спичечный коробок на пол: плита была запачкана.

– Нет, это невозможно! – твёрдо сказала она и решительно направилась к комнате Панкрата.

Ударом ноги Пустырёва отворила дверь. Дед в это время лежал на диванчике и рассматривал журнал «Плейбой».

– Сколько это может продолжаться? – закричала она. – Я уже замучалась отмывать после тебя плиту! Нет памяти, так сиди на кухне и следи за своей баландой, чтобы не убежала! Да хоть бы оторвался! Ноль внимания! Выпишу я тебя скоро из квартиры! За грязь, за нарушение тишины и прочие хулиганства! Сейчас же пойду и напишу заявление! Пойдёшь жить на улицу к бомжам! Ясно?

Панкрат лежал и непонимающе моргал глазами.

– Что зенками хлопаешь? Ты когда последний раз полы мыл?

Она пошла в ванную и, налив ведро воды, поставила его у открытой двери Панкрата.

– Тряпку в руки и вперёд! – скомандовала она. – Долго мне ждать?

Панкрат с трудом перевёл тело в сидячее положение и тихонечко заскулил:

– У-у-у… никому я не нужон… у-у-у… где ты, моя старуха?..

– А кому ты можешь быть нужон? – перебила его Пустырёва, сделав акцент на неправильном ударении Панкрата. – Детей не народил, один катался, как сыр в масле! Вот и некому о тебе позаботиться! Мотай-ка в дом престарелых! Там много таких, как ты.

Дед встал и хотел было выйти.

– Куда? – остановила его Любовь Семёновна.

– На кухню. Чайку хотся.

– Вот тебе, а не чай! – она поднесла к его носу кукиш. – Отныне на кухню тебе дорога закрыта!

– А в уборную?

Пустырёва задумалась.

– В самое сердце бьёшь, гадёныш! – вспылила она из-за неразрешимой задачи. – Ладно уж, в туалет пока можешь. Цени моё великодушие! Чем у тебя тут воняет? – Она прошлась по комнате Панкрата. – Значит так, веник в руки…

Старика уже давно начало трясти от нервного возмущения. Он замахнулся журналом и со словами «якорь тебе в глотку!» запустил им в Пустырёву. Любовь Семёновна в гневе развернулась, но вдруг из открытого окна влетел большой букет роз и попал ей в голову. Она на мгновение растерялась, оказавшись под перекрёстным огнём, ринулась было к Панкрату, но внезапное ржание лошади за окном заставило её бросить силы на возможно более сильного и опасного противника. Начальница подбежала к окну и выглянула.

Под окном на красивом белом коне восседал Блюм и махал ей рукой. Он был одет в белоснежный парадный костюм жокея.

– Приглашаю вас на прогулку! – улыбался он улыбкой голливудской звезды.

– А как часто ваша Марья Булатовна получает от вас букетом роз по физиономии? – пыталась одной фразой нанести двойной удар Пустырёва.

Блюм захохотал.

– Я не зоофил! Марья Булатовна предпочитает овёс! – он похлопал свою лошадь по шее.

– Так это лошадь? – начала оттаивать Любовь Семёновна.

– Даже если бы это была верблюдица, я не стал бы её кормить розами, хоть они и колючие.

Пустырёва подняла с пола букет и окунула в него лицо. Проходя мимо Панкрата, она тихонько рыкнула на него, но на лице женщины играли улыбка и румянец. Когда Пустырёва скрылась из виду, Панкрат подошёл к окну и оценивающе посмотрел на авангардиста.

– Хлипок уж больно, – произнёс он недоверчиво.

Через четверть часа Любовь Семёновна сидела в седле на белой лошади, которую под уздцы вёл Блюм.

– Какой у тебя стал властный голос, – говорил Блюм. – На кого это ты так серчала?