Даниэль Орлов - Саша слышит самолёты. Премия имени Н. В. Гоголя

Молодая женщина с детским пластмассовым ведром в руках сидит на скамье, её за плечи обнимает седой широкоплечий мужчина в джинсовой рубашке. Его брюки закатаны по колено, он что-то говорит, но слов не слышно. Двое мужчин, один худощавый, субтильный, в расшитой узорами круглой шапочке, другой, тот, что покрепче, покряжистей, – невысокий, в голубых джинсах, подвёрнутых на щиколотках так, как их подворачивали в семидесятые годы на континенте.

Жёлтые ботинки свиной кожи, короткая черная куртка, клетчатая рубашка. Вот они сворачивают на Курортную. У них в руках шуршащие пакеты, набитые хаотично и излишне щедро. Я вижу, как колышется зелёный лук. Я вижу торчащее горлышко винной бутылки. Я замечаю острые края вакуумных упаковок с сыром и колбасой. Они режут белую плоть пакетов. Но уже нестрашно. Уже близко. Уже донесли. Суббота.

Но день, а за ним лето, а за ним год, а за ним вечность, в которой эти мужчины на проспекте, женщина с пластмассовым ведерком в руках, и другая женщина с девочкой, что бегают по кромке пляжа и поднимают фонтаны брызг, и чья-то собака, лакающая длинным розовым языком почти пресную воду залива, – все они откладывают свое время по секунде от тиканья старых, бредливых, выживших из ума часов. А те так усердно тикают, что трещинки от каждого «тик-так» разбегаются по времени назад и вперед, словно так и надо, словно тут в часах и есть начало всему. Почему бы и не так? Тик-так. Тик-так.

Мнимое, больное Сашенькино замужество, разыгрывающееся бесконечным спектаклем для тёти Нины, поначалу забавляло девочку, но потом с каждым месяцем всё больше и больше тяготило. Особенно тяжело становилось после разговоров о внуках, которых тётя Нина желала страстно, ревнуя их, ещё не рождённых, к каждой минуте, прожитой Сашенькой с Артемом.

Пока Саша училась в аспирантуре, Артём ещё мог объяснять матери, что образование важно получить до детей, поскольку позже уже будет труднее. Но после окончания, когда Саша устроилась на работу в Управление, тётя Нина начала осаду с двойной силой. Она заходила в гости обычно без приглашения и без предварительного звонка, сразу занимая собой все закоулки квартиры. Она передвигала своё большое тело вдоль стеллажей с книгами в дидактическом вальсе, на три счёта ритмично выговаривая замечания и пожелания по организации Сашенькиного с Артёмом быта. В этом быте тёте Нине не нравилось решительно всё, начиная от старой мебели в гостиной и заканчивая горой неглаженных рубашек сына и режимом питания.

– Я не понимаю радости житья в хламовнике. Воспоминания, то да сё, я ещё могу оценить, но что тебя связывает с рухлядью в прихожей и с этими гробами? – она показывала рукой на два платяных шкафа в спальне. – Я матери твоей ещё при большевиках предлагала нормальную мебель привезти. Дефицит был. А сейчас этого добра навалом. Позорище! Артём не может сослуживцев в гости пригласить, потому что стыдно, потому что это убогость провинциальная чистой воды. Тебе нужен был не мой сын, а слесарь из Твери, которому всё равно где жить, лишь бы в столице. Хотя бы сантехнику можете сменить? Этому вашему югославскому фаянсу сто лет в обед! Веркина мать его покупала, когда мы ещё в школе учились.

Сашенька отшучивалась, но иной раз, чувствуя, как предательски щекочет в носу, под любым предлогом на пару минут убегала в кабинет, где поднимала голову вверх, чтобы проступившие было слезы закатились обратно. Артём, понимающий всё соучастник, ласковый и уютный друг, вставал из-за компьютера, обнимал её и дышал в затылок. Она сглатывала жёсткий чернослив у горла и опять шла к свекрови, чтобы кивать головой, краснеть, но защищать то, что только ей важнее всего остального.

Сашенька от раза к разу чувствовала, что температура этих семейных недоскандалов растёт, и единственное, кто мог бы их как-то остудить, предотвратив неуправляемую цепную реакцию, – это отец, который всегда оказывался далеко, в вечных своих командировках.

Ну в самом деле, не ребёнка же ей рожать. Это было невозможно, неправильно, противоестественно и вовсе нереально. Если даже от кого-то другого, опрокинув себя перед посторонним чужим мужчиной сухим июльским небом. Выходить, выносить, родить и опять солгать, добавив ещё больше путаницы в этот единожды созданный её отцом хаос.

Она держала оборону сама, никак не рассчитывая на Артёма, которому самому было далеко не сладко и, возможно, ещё сложнее чем ей. Иной раз ночью Саша просыпалась от его всхлипываний. Тогда она вставала, накидывала на себя халат, шла на кухню и варила какао, в который выливала рюмку Courvoisier.