Михаил Гофман - Одиночество и море

Отношения наши развивались стремительно, да мы и не пытались сдерживаться. Мы будто сидели каждый в своем паровозе, два безумных кочегара, знай себе подбрасывали уголь в топку. Да и пусть, что колея здесь одна, уж как-нибудь да разминемся.

Она смотрела на мир удивительно чистым, почти детским взором. Я вырос в бедной семье, с раннего детства привык заботиться то о младших братьях и сестрах, то о стареющих родителях и этой детской беззаботности, можно сказать, не знал. Адель как будто не собиралась взрослеть. Не в том смысле, что она была инфантильна, не так, чтобы она боялась ответственности или не могла рассудительно смотреть на вещи, но она сохраняла в себе ту удивительную яркость впечатлений, которая свойственна только детям да осужденным на смерть, когда каждый прием пищи, глоток воды, вкус чая или затяжка сигаретой доставляют ни с чем не сравнимое блаженство. Для меня жизнь давно превратилась в рутину, а Адель словно жила в собственном затянувшемся дне рождения.

А как мы трахались! С ней я всегда терял голову. Вспомнить хотя бы тот раз, когда мы ужинали в одном из тех чинных ресторанов, где официанты смотрят на тебя как на человека второго сорта, а в меню ты смотришь сначала на цену, а затем уж на блюдо. Адель выпила бокал шампанского, все хохотала и прожигала меня углями-глазами. Сам не знаю, как мы очутились в туалете, там еще висело это зеркало в тяжелой золотой раме, а Адель схватила за шею мраморного Купидона и закричала ему в лицо:

– Это ты во всем виноват, сучий потрох! Слышишь ты, голожопый мерзкий пакостник? Вот, полюбуйся!

А мгновение спустя я уже был в ней, и мы так бурно занимались любовью, что привлекли внимание кого-то из обслуживающего персонала: дверь на секунду приоткрылась и тут же резко захлопнулась.

«Что за скоты?» – должно быть, подумал официант. А может, просто обзавидовался.

Груди у Адель необыкновенно упругие, словно два небольших резиновых мячика. Сосочки маленькие и темные, и она прерывисто дышит, когда я ласкаю их языком. Задница у нее словно создана для моих ладоней, и так приятно ее держать, положив Адель на стол. При этом Адель вся состоит из странных, иногда смешных ритуалов. Однажды, прежде чем стащить с нее трусики, я стянул с левой ноги крохотный носочек и тут же поцеловал розовую пяточку, Адель взбрыкнула, я получил мощный тычок в скулу, а она недовольно заворчала:

– Вот надо вам, мальчикам, обязательно ноги целовать.

И так со всем. Вот так за волосы надо, а вот так нельзя. Шлепнуть по заднице включено в райдер, а вот по ляжкам – карается оскоплением. Говорят, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят: ее правила я изучил от и до и был готов молиться им куда чаще пяти раз в день.

Иногда мы лежали голые, изможденные после многочасовой страсти, курили и, казалось, окончательно растворялись друг в друге. Я не понимал уже, где кончаюсь я, где начинается она, и чувствуя ее дыхание на моем плече, мне казалось, что это я дышу, а когда я складывал руку ей на грудь, мне казалось, что это мое сердце бьется. Тогда она больно, до крови впивалась в меня когтями, и от этого резкого ощущения тело мое напрягалось как камень, а она забиралась сверху, и я, не веря своим глазам, вступал в новый раунд этого поединка.

Мы пробыли вместе три года, два месяца и семнадцать дней. А потом началась революция. Весь привычный мир трещал по швам. Люди, которых я знал и уважал как коллег, вдруг оказывались по другую сторону пропасти. Человек, которому ты еще вчера жал руку, сегодня не хотел на тебя даже смотреть. На глазах рушились все столпы общества развитого капитализма: выборность власти, банковская система, гражданские свободы – всё слова, брошенные на ветер. Посреди бушующего моря хаоса мы с Адель были островом непоколебимости и любви до тех пор, пока однажды…

А потом вторая революция, потом Большой Террор, и вот я стою здесь, а в комнату вводят ее: в безупречном маленьком черном платье (она говорила, такое должно быть в гардеробе у каждой женщины), с кровью, запекшейся в уголке рта, и с прожигающими насквозь глазами, исполненными боли и ненависти. Ее пристегивают к стулу и оставляют наедине со мной.

На моем лице маска, и она не узнает меня. Она оглядывает комнату, замечает инструменты на столе, но это же Адель. На лице не отражается страха, зато она с чувством и невероятной скоростью произносит несколько слов по-испански. Я почти не знаю этого языка и разбираю только «козел», «сын» и «шлюха». Да уж, в оценках Адель никогда себя не сдерживала. Я отворачиваюсь к столу, пальцами вожу по инструментам, будто бы примериваясь, какой взять, а в голове при этом толкаются, словно журналисты, желающие взять интервью у звезды, сумбурные мысли.