Александр Дорофеев - Великая пустота Волопаса

– Правильно! Вот и схоронил до поры, до времени, пока сил накопишь, – сказал он, чутко наблюдая за выражением моего лица, уже сразу и навсегда решив, чьих рук дело.– Чего отпираться? Хотел украдкой сдать бутылки, разжиться тишком. Да ты сознайся – особенно худого тут нет. Просто скажи правду.

Он твёрдо убедился в моём вранье, в бессмысленном тупоголовом запирательстве. Не знал я, какие найти слова, чтобы поколебать его крепость. Не было, похоже, таких слов. Тогда я предложил испытание на детекторе лжи.

– Полиграф!? – невесело усмехнулся. – Его-то обманешь, а меня – дудки. – Взвалил мешок на плечо и отнёс к дому.

Долго лежал этот мешок с бутылками на виду, у крыльца, под дождём и снегом, пока я сил набирался.

Серым, рогожным каким-то деньком отвёз на тележке к приёмному пункту, а того и в помине уже нет – снесли что ли. Оставил мешок в канаве.

А на обратном пути будто забрезжило, прояснело. Вижу, как собираю бутылки, укладываю в мешок, волоку, приминая траву, – пух одуванчиков летит следом – прячу в кустах, да и забываю напрочь, точно отрезало.

Он-то всё знал, всё видел, недреманное око, и только хотел, чтобы я сам признался.

Так ли это было, но верно то, что махнул он на меня рукой. А уж после яичницы с картошкой вообще крест поставил.

Он не был большим кулинаром, хоть и мог приготовить, чего угодно – первое, второе, третье. Лучше прочего удавалась яичница с картошкой и картофель жареный с яйцами. Разница между ними была тонкая. Он всегда приглядывал за едоком, различает ли тот, нравится ли. То есть не понравиться не могло. Вопрос – очень, или очень-очень?

– Пальчики оближешь? – спрашивал он. И радовался искренне, если облизывали.

Помню, спешил я на одно из первых моих свиданий, когда он поставил на стол сковороду, только с плиты, полную картошки и жареных яиц. В мыслях я был далеко от этой сковороды. Размышлял, в частности, как одеться и не попросить ли у него пыжиковую шапку, которая меня украшала.

Ел быстро, не слишком прожёвывая, не проникая в смысл продукта, чем уже нарушал заповеди. Впрочем, он смотрел спокойно и, казалось, доброжелательно, как я поглощаю его стряпню. Казалось, он доволен. Ещё пальчики оближу, и смело попрошу шапку.

– Спасибо! – сказал я невнятно, проглотив последнюю картошку.

И тут заметил, что взгляд его тяжёл, тёмен и чугунен, как пустая сковорода.

– Пожалуйста! – ответил он жёстко. – Я приготовил на двоих. Но ты, вижу, только о своём животе думаешь.

Я обомлел, как яйцо всмятку. Внезапно, вдруг оказался кругом, вдоль и поперёк виноватым. Без малейших оправданий и смягчающих обстоятельств. И шапку уже не попросишь, да и само свидание отодвинулось куда-то на задворки, никчёмное, как и я сам.

Никогда до того не приходило мне в голову покончить с собой, а тут пришло, настолько мерзким выглядело пожирание целой сковороды. Конечно, пришло на минутку. Так, заглянуло. Но попадись мне под руку наган, мог бы сгоряча застрелиться.

Было так стыдно. И главное – непоправимо. Разве что забыть. Однако, что досадно, по сию пору не запамятовал.

Он умер на кладбище. Когда хоронили однополчанина.

– Последние уходят, – сказал он.

Задохнулся, захрипел, икнул и посинел.

Наверное, перед ним промелькнули и тот трамвай с воришкой-пророком, и привидение из комаров, и ВДНХ, и ржавые гвозди, и Нат Пинкертон, и многое-многое другое, о чём я и догадаться не могу, – пока он стремительно падал в пропасть чёрной трубы.

Вмиг распустился ещё один Божий узел!

После него осталась папка с документами. Справки, аттестаты, свидетельства, выписки, удостоверения. О сдаче норм ворошиловского стрелка, об установке первых радиоточек на селе, о пешем походе в уссурийскую тайгу, об окончании бронетанковой академии, о ранении на Сандомирском плацдарме при форсировании Вислы, о получении орденов, медалей и пенсии.

И среди всего этого два анализа за 1921 год – мочи и крови. Всё в норме было у моего дедушки. Надеюсь, и сейчас тоже. Царствие ему и покой небесные.

Это, как говорится, реальная история. Хотя поверить, конечно, не просто.

С родной бабушкой-то мы не виделись. Она покинула этот мир еще до того, как я в нем появился.

Зато у деда моего была еще одна жена, которая продержалась на белом свете более ста лет, едва ли не исполнив в точности послепотопный Господний завет. Кстати, имя ей при рождении дали соответствующее Ноэма, в память, видимо, о жене патриарха Ноя.