Мы в ней почти не участвовали, лишь отвечали на задаваемые вопросы, которые казалось бы совершенно не относятся к данной ситуации. В первую очередь были обзвонены все возможные больницы и полицейские участки. А также знакомые и знакомые знакомых всевозможных людей, некоторые из которых даже не были знакомы с ним лично. И пока все это продолжалось, желающих помочь в два раза прибавилось. Мы оккупировали детскую площадку, скамейки и качели, кто-то сидел на голой земле, но все неустанно что-то делали. Я смотрел на них и думал, а что если бы мне понадобилась помощь, будучи в том мире. Помог ли бы хоть кто-нибудь из тех черно-белых людей в пластиковых одеждах? Хоть один остановился бы? Все-таки на руках их дорогие часы и время расписано по минутам, и там нет места стриптизеру с суицидальными наклонностями. Но для чего же вообще в их двадцати четырех часах есть место? Мои люди здесь, они страдают, любят и волнуются, и я точно знаю, что под старыми одеждами бьются живые трепещущие сердца. И я не хочу знать иного мира. И часы мне, пожалуй, не нужны.
Через часа два, одна очень милая женщина, жена одного из пьяниц, Грэга, принесла всем воды и на скорую руку приготовленной еды – вареные яйца, бутерброды и небольшую кастрюльку еще горячих макарон. А еще через несколько часов, люди начали уходить. Вечер подступил вплотную и уже неприветливый ветер разгонял всех по домам. Так ничего и не прояснилось. Мы так ничего и не смогли узнать. Но сейчас это было не так уж и важно. Мы нашли куда большее, чем искали.
Мы отблагодарили каждого, кто пришел нам на помощь. Когда ушел последний человек, и на детской площадке стало невыносимо пусто, словно разом вырубили густой девственный лес, мы сели на эти скрипучие качели. Я заметил, что в тех самых глазах, которые хранят так и не разгаданную тайну, стоят слезы. Они текли одна за другой, прокладывая путь для своих последователей. Мы не трогали друг друга. Нам этого было не нужно. Вот так сейчас, сидя на качелях, а Окурок, помещаясь лишь на половину, мы были ближе друг к другу, чем когда-либо.
Вечер, махнув на троих незнакомцев рукой, покинул этот город. И ночь в ослепительном звездном наряде по-королевски взошла на трон, сверкая полумесяцем на своей голове. Усталость текла по венам, смешиваясь с кровью, и сил не было даже на лишний глубокий вздох. Кое-как поднявшись, мы побрели к нашему подъезду. Сто метров казались олимпийским биатлоном. Аккуратно вышагивая по неосвещенному асфальту, мы словно проваливались в темноту. Вот так все вместе. Как пришли сюда, так и уйдем.
Ключ не хотел открывать эту чертову дверь. Входил, но не с первого раза поворачивался. Почему-то я подумал об этой парочке как о супругах-пенсионерах, которые слишком стары для подобного рода вещей. Поддавшись с третьей попытки дверной замок пустил нас внутрь.
Невероятный запах жареной курицы ударил в нос. Я остолбенел. И по мере того как запах распространялся, эта же участь настигла и моих товарищей. Сначала я подумал, что возможно ошибся дверью. Я слышал, что с кем-то такое бывает. Но посмотрев на номер квартиры и для пущей убедительности на содранную краску в форме мужского полового органа в правом нижнем углу, я понял, что адресом не ошибся.
Словно воры, мы крадучись зашли внутрь, следуя за запахом, которого не слышали уже пару месяцев. Завернув на кухню, перед нами открылась лучшая картина, которая только могла быть нарисована. Она обязательно должна быть нарисована кем-то, пожалуй, я попрошу об этом Окурка. За столом, опрокинув голову на сложенные перед собой руки, спал Бад, а перед ним стояла тарелка с огромной жареной курицей.
Окурок с легкостью поднял его на руки и понес на кровать. Кажется, он очень устал, даже не шелохнувшись, младенцем он продолжал спать на руках товарища. Окурок аккуратно положил его на правую сторону кровати, его сторону, уложив голову на подушку блинчик. Я осмотрел его с головы до ног, каждый сантиметр его тела и не обнаружил новых следов самоистязаний. Он был цел. Он был жив. Хава укрыл его своим одеялом, единственным хорошим одеялом в этой квартире. Он так и не шелохнулся, бледный и такой бездвижный он был похож на труп больше, чем на это способен труп. На секунду я представил, что так оно и есть и кровать это не что иное, как гроб. Неожиданно я почувствовал, как слезы застилают глаза, окутывая его спящий образ.
Выключив свет, мы тихо вышли на кухню. Вкусный запах жареного мяса и специй стал намного слабее, или просто мы к нему уже привыкли. Курица, кажется, уже давно остыла. Сколько он прождал нас вот так, сидя в компании жареного мертвого тела?
Читать дальше