Наталья Горская - Риторика

В последний день забастовки на Завод приехало начальство аж из самой из Москвы.

– Допрыгались! Доигрались! Уже до столицы о вашей дурости слухи докатились, – бегал бледный Тренькин, и было видно, что он этого высокого визита боится больше, чем мы.

Никто даже не догадывался, что этот обрюзгший и неповоротливый чиновник ещё может так бегать! Ну, пусть растрясётся, хоть маленько, от кабинетного застою во всём организме. Так что ему это даже полезно. А нам-то что бегать? Нам за беготню не платят. Нам вообще не платят! А вера, что «вот приедет барин, барин нас рассудит», давно оставила нас.

Приехали иномарки. Много иномарок. И мы в сторонке стоим в телогрейках. Всё словно бы продумано для того, чтобы каждый почувствовал это противопоставление «мы – они». Из машин сначала выскочили какие-то проворные молодые люди, стали открывать двери пассажирских мест. И вот начали медленно-медленно, царственно-царственно вываливаться и сами чиновники! В дублёнках и шубах, в меховых воротниках и высоких шапках: ни дать ни взять – бояре! Или даже можно сказать просто: бары. Тары-бары-растабары. Налетели, как хищные птицы на неприбранное тело.

Были и женщины. Одна была такой кряжистой, что никто не подумал бы, что это лицо женского пола, если бы не пышный соболий воротник и огромная шапка из песца. Сразу видно, чиновница ещё с хрущёвской эпохи. Она, невзирая на мнение, что болтливостью страдают именно женщины, вообще молчала. Другая была чудо, как хороша, и иногда что-то даже щебетала. Была она уж очень декольтирована, но тоже вся в мехах, невзирая на сильный дождь, который уродовал всю эту красоту нещадно.

Сейчас-то наши чиновники уже так не одеваются, чтобы не смешить или даже не пугать иностранных инвесторов и «партнёров по бизнесу». А тогда казалось, что они напяливали на себя вообще всё ценное, что было в их домах, словно заявить хотели: «Не зря же воровали, чтобы простым плебеям не показать, как надо жить!». И невольно понимаешь, что увеличение окладов высшим чинам требуется, дабы они наружным своим блеском поддерживали величие власти в глазах плебеев. А сытый и довольный подчинённый, – это для них противоестественно, так как он сразу обретает совершенно несвойственную его положению осанистость и самоуважение, тогда как для успешного течения дел подчинённый должен пребывать в постоянном трепете и неуверенности: а не дадут ли ему за что-нибудь по шее?

Повылазили невесть откуда (словно бы из багажников) бесчисленные секретари и заместители, помощники и советники: суетливые, заискивающие, настороженные, всё время шушукающиеся. Вот так, суетятся-суетятся, и ждут, когда же наступит и их время, чтобы из энергичных превратиться в такие вот величавые и малоподвижные, массивные статуи, которые лениво водят вокруг государственным оком и чванливо чмокают губами:

– М-да-а, о времена, о нравы!..

Тут откуда ни возьмись, вылез электрик Ворохов, который уже не различал ни чинов, ни погон, так его захватил бизнес «на мослах»:

– Мосталыги не нужны? – спросил он некоего высокого сановника из столицы, который, находясь в каком-то своём, недоступном простым смертным, измерении, не мог сразу из него перейти в другое, поэтому хлопал глазами несколько секунд.

– Что это было? – спросил он, проморгавшись, словно моряк, который только что увидел в пучине волн морского дьявола.

– Не обращайте внимания. Это так, издержки производства, – уже извинялся вовремя подоспевший Тренькин, запихивая Ворохова за спины своих людей, а те – ещё куда подальше, с глаз долой, из сердца вон.

Первым взял слово второй секретарь какого-то пятого заместителя невесть чего председателя некоего отдела при таком-то министерстве. Старший помощник младшего дворника, как говорят в народе.

– А-а… э-э… м-м… так что это… – не отличился он оригинальностью во вступлении, но всё же продолжил.

Мы не могли понять, о чём он говорит. О промышленности или о музыке? А может, о любви? Речи таких горе-ораторов оказывают на слушателей не всегда адекватное замыслу говорящего воздействие. Он никак не мог закончить ни одного своего периода речи. Его протасис, с необычной по силе восходящей интонацией, достигал вершины периода, но так и не переходил в аподосис. Казалось, что он всё вдыхает и вдыхает, и воздух уже грозится разорвать его лёгкие, но совершить выдох он не в состоянии. Он нагромоздил уже целую пирамиду из колонов, но так и не решался спуститься с неё коротким и решительным прыжком. Не было в его речи ни ремы, ни темы; не было субординаций тем: всё смешал в одну кучу. Ему казалось, что он принадлежит к типу таких людей, которые могут своими идеями вдохновить и увлечь окружающих. Такие люди всегда ведут себя так, словно каждый их шаг фиксируется на видеокамеру для Истории. Именно для Истории с большой буквы, а не для банальной историйки. Они разговаривают таким тоном, словно верят в то, что все люди вокруг созданы для их удовольствия, и не дай бог, если вдруг кто-то осмелится разрушить эту их веру!