Андрей Геласимов: Жажда

– Слушай, – сказал я. – А чего ты темные очки надел? Солнца же нет.

Генка повернул ко мне лицо на секунду, но ничего не ответил.

Пашка тоже был в темных очках. Стоял у входа в метро и смотрел прямо себе под ноги. Как будто слепой. Только у него были очень большие очки. Как у фотомодели. Может быть, у жены взял.

– Вы что, прикололись? – сказал я, когда он сел в джип. – На фига вам очки? Сегодня же нет солнца.

Пашка ничего не ответил. Генка переключил скорость и нажал на педаль.

– Подожди-ка, – сказал я. – Постой. Останови машину.

– Ну чего? – он снова повернул ко мне лицо.

Я быстро протянул руку и сдернул с него очки. Под левым глазом у него был синяк. Глубокого фиолетового цвета.

– Ты чего, сдурел? – сказал он, выхватывая свои очки у меня из рук. – Крыша поехала?

Пашка отвернулся к окну и даже не смотрел в нашу сторону. Молчали, наверное, минуту. А может быть, целых две.

– Ну и кто кому навалял? – наконец сказал я, стараясь говорить тихо. – Выяснили – кто оказался круче?

Они молча смотрели прямо перед собой. Ни один из них не произнес ни звука.

– Очки надели, – продолжал я. – Очки надели, чтобы никто не увидел – что у вас на лице. Чтобы все думали, что у вас с лицом все в порядке. Просто глаза болят. Ослепли от яркого солнца. А мне какие очки, блин, надеть? Мне, блин! На мою, блин, вот эту рожу!

Я сам не заметил, как заорал.

– На хрена вам эти очки? Вас что, ваши дети боятся? Вашим женам противно на вас смотреть? Это вас, что ли, соседи зовут, когда у них дети не хотят спать? Или, может, с вас тельняшку вместе с кожей снимали? Вырезали ее по кускам, потому что она, сука, прямо в тело вросла. Вплавилась туда, как родная. Если бы вы знали, как заебали вы меня со своими бабками, со своим молчанием, со своими рожами. Как вы меня заебали! Я не понимаю – на хрена вам нужны очки. Вам-то что за очками прятать?

Я замолчал. Мы просидели так минут пять. Потом Генка покашлял и снова включил скорость.

– Ну что, поехали? – сказал он. – Хули теперь сидеть? Серегу искать надо.

В детстве часто дерешься с друзьями. Сцепишься с кем-нибудь в подъезде и стукаешь его головой об ступеньки. А наверху соседи ключами бренчат.

Не потому, что ты его ненавидишь, а потому, что он всегда рядом. Просто так получается.

Что вообще остается от детства? Сны, в которых ты подходишь к своему первому дому и пытаешься открыть дверь, зная, что там – никого? И ты опять такой маленький, что до ручки не дотянуться. Запахи?

Или тот ужас в детском саду, когда все уснули, а ты просидел на своей раскладушке весь «тихий час», потому что вдруг понял, что когда-нибудь ты умрешь? Насовсем. И пододеяльник от этого весь превратился в комок и стал липким. И потом тебя вырвало во время полдника, потому что нельзя пить теплый кефир после таких открытий. А воспитательница сказала – возьми тряпку и сам убирай, никто не будет за тобой тут вылизывать, надо же, какой неопрятный мальчик. И тебя вырвало еще раз. Потому что тебе было всего четыре года. И это не самый лучший возраст для того, чтобы встретить женщину, которой нет никакого дела до твоей смерти. Но ты все убрал.

Короче, неясно – что остается от детства.

На следующий день они не приехали. Ни Генка, ни Пашка. Даже не позвонил никто. Я сел в кресло и стал смотреть на детей. Марина с отцом ушли сразу же после завтрака.

– А ты не пойдешь на работу? – сказал Славка.

– Нет, – сказал я. – У меня пока работы нет.

– Хорошо, – он очень серьезно покачал головой. – А то у папы с мамой всегда много работы, и они с нами не сидят.

– А со мной уже не надо сидеть, – сказала Наташка. – Я скоро на фигурное катание пойду.

– Ты карандаш неправильно держишь, – сказал я Славке. – Давай я тебе покажу, как надо.

– А ты умеешь? – Он недоверчиво посмотрел на меня. – А то бумаги совсем нет. У мамы есть целая пачка, но она ругается. А Елена Викторовна сказала всем на урок белочку принести. Ты умеешь?

У него в голосе зазвучала надежда. Замолчал и уставился на меня.

– Не знаю. Давай попробуем. Только лучше рисовать на полу. Я люблю рисовать лежа.

Он с готовностью сполз со стула.

– Я тоже люблю на полу. А как лежа рисуют?

– Вот так. Ложишься на живот и рисуешь. Понял?

Наташка подняла голову от своих уроков и смотрела на нас.

– Вот так, – сказал я. – Ложишься и потом рисуешь.

Через минуту он выхватил у меня листок, вскочил с места и бросился к сестре.

– Смотри, Наташка! Смотри – как он нарисовал!