Валерий Айрапетян - Пересечение

– Иди сюда теперь.

Юрик подошел к женщине, свесил ее ноги с кровати, энергично потер руки, резво просунул их через подмышки к спине лежачей и, судя по пыхтению, пытался скрепить замком. Лицо его потонуло в подушке, и со стороны казалось, что голова парализованной вырастает из спины моего друга. Юрик прямо-таки борцовским рывком потянул на себя, усадил женщину и без паузы, не размыкая рук, рванул еще раз в направлении стула, но потерял равновесие и вместе с женщиной рухнул на пол. Бессильное ее тело, казалось, падало частями – так по дощатому настилу рассыпаются клубни картофеля из опрокинутого мешка. «А!» – вскрикнул вдруг Юрикин отец, словно озвучил упавших героев фильма. Он повернулся на спину и сильно захрапел. Я подбежал на помощь и застал друга лежащим ничком, лицом в ладонях, плачущим навзрыд. Рядом, разбросав как попало онемевшие конечности, лежала женщина и тихо скулила. Я так растерялся, что не знал, кого первого приподнять, но потом решил, что Юрика: во-первых, он лежал ближе, а во-вторых, я боялся повторения неудачного кульбита. Но Юрик опередил меня. Он резко вскочил на ноги, крикнул: «Убирайся отсюда!» – и гневно толкнул меня в грудь. Я по инерции отбежал назад, споткнулся о храпящую голову Саркисова-старшего и грохнулся на него – аккурат головой в мокрый пах. Тот приподнялся, сонно огляделся, схватил мою голову тяжелой и вязкой огромной пятерней, смахнул с себя, как какую-то гусеницу, после чего повернулся на другой бок и засопел. Я откатился к двери туалета, но быстро встал на ноги, тяжело дыша, задыхаясь, ощущая поганую сухость во рту. Испуганный и униженный, я не сразу выхватил из пространства Юрика. Он стоял на том же месте и, вцепившись одной рукой в жиденькие волосы женщины, другой – методично, наотмашь – бил ее по лицу, по ушам, по голове, по глазам.

– Сука! Сука! – орал он одним только горлом. – Зачем ты заболела, тварь? Зачем ты нас подвела? Как нам жить теперь, как жить? Ты мне больше не мама, ты тварь, сука, сука…

– Уу-у-у, бдя-буба-буба-бабу-буля-буба, у-у-у-у…

Я вскрикнул, выскочил из комнаты и побежал. Пронеслись мимо здания корпусов, еловая аллея, уродливый квадрат железных ворот, разинутый зев дорожного въезда, пригорки, речная излучина, церквушка дяди Варужа, луга и сады. Я бежал, нагоняемый неведомым чувством, темной, быстро ползущей тенью; не оглядываясь добежал до «лысой горы» и дальше через сад, к реке, к двум соседствующим родникам, забрался по колено в речную воду и встал. Речные барашки все так же весело нагоняли друг друга и бодали свисавший с камня змеиный хвост – заевшую секундную стрелку, – и тут меня нагнало, накрыло, проникло внутрь и распустилось черным ядовитым цветком понимание страшного и непреложного закона: что бы с нами ни произошло, ничего, ровным счетом ничего от этого не изменится.

– Давай же! Давай! – торопил Армен, подпрыгивая на другом конце поля. – Готов!

Я размахнулся и ударил битой по мячу, подкинутому Артемом – родным братом Армена и моим двоюродным. Мяч жалобно пискнул и полетел рисовать дугу. Бросив биту, я помчался на другой край поля. Успеть бы пересечь черту, пока брат, разинув рот и размахивая, точно тонущий, руками, вычисляет место падения мяча.

Лаптой мы увлеклись этим летом после просмотра передачи, в которой темпераментный ведущий сообщал, будто «бейсбол есть не что иное, как русская лапта, бесстыдно украденная американцами». Благо за нашими бегущими вверх по холму огородами располагалась поляна, раскатанная танками во время Белгородско-Харьков-ской наступательной операции. Здесь мы играли в войну, прячась в густо заросшем окопе, швыряя друг в друга гранаты из дерна. Вечерами, устав от душных огородных работ, укладывались на росистый травяной ковер, от которого веяло свежестью и теплом земли. Лежали и глазели в гаснущее небо, обсуждая девчонок из школы и стройных богинь из рекламных роликов. Если одноклассниц мы рассматривали как потенциальных невест, то к рекламным девушкам взывали не наши сердца, а не знающие управы гормоны. Помимо нас эту поляну облюбовал все норовящий сорваться с привязи пегий конь Сева, известный на селе тем, что однажды сгрыз скальп с племянницы бабы Домны, когда та пожаловала прошлым летом из города погостить. Разгуливающая по холму племянница заметила, что ведро с водой для Севы стоит криво, и решила его поправить. Когда женщина склонилась над ведром и хвост ее соломенных волос замаячил спелым снопом, Сева вдруг заржал, запустил свои желтые зубы под самые волосяные корни и лихо тряханул головой.