Валерий Бочков - Латгальский крест

Мы с ней были почти одного роста, я незаметно расправил плечи и выпрямился. Латышка разглядывала мой подбородок, должно быть, там вовсю зрел синяк. Потом опустила взгляд, она глядела на плавки. Смотрела без смущения, без кокетства или любопытства – просто смотрела. Я втянул живот и перестал дышать. Потом она сделала жест, простой и ясный.

– Снять? – чужим голосом спросил я.

Тут она улыбнулась. Причем дважды – да-да – и кивнула.

Небо за ней стало белым, солнце растеклось слепящим нимбом, река побелела и вспыхнула, словно вода превратилась в ртуть, сияющую белую ртуть. Песок немилосердно жег пятки. Меж лопаток проскользнула горячая капля пота, оставив щекотную дорожку. Горло мое издало тихий икающий звук, должно быть, там, внутри, сердце оборвалось и рухнуло вниз. Все оказалось правдой – и Мопассан, и вранье старшеклассников, и подслушанные истории взрослых. Истинной правдой. Но до конца поверить, что все это происходит на самом деле, происходит со мной, я все равно не мог. Контуры реальности потекли, как горячий воск.

Онемевшими пальцами я стянул мокрые плавки, зажал в кулак и зачем-то выжал. Голова моя плыла, куда-то плыл весь мир – река, небо, облака. Сложив руки, я прикрыл плавками низ живота. Сердце колотилось где-то в висках, пульсировало в горле, грохотало в грудной клетке – звук этот долетел наверняка до того берега. Не хватало еще в обморок шлепнуться – вот это будет номер. Я глубоко вдохнул три раза, но это тоже не помогло.

Латышка по-хозяйски выдернула из кулака мои плавки, без стеснения оглядела – сначала меня, потом плавки. Растянула их между большими пальцами, скрутила жгутом и ловко завязала в узел.

Я завороженно наблюдал за ней, словно в ожидании какого-то занятного фокуса. Затянув второй узел, девица подкинула тугой комок на ладони, точно теннисный мяч. Нехорошая догадка мелькнула в голове, я даже что-то промямлил, но было поздно: латышка, пружинисто отступив назад, резко, по-мужски, размахнулась и сильным броском зашвырнула мои плавки на середину реки.

Бросок вышел отличный – метров на тридцать. Плавки шлепнулись. Всплеск, и все – пропали.

Не оглянувшись, даже не посмотрев на меня, девица вошла в воду по пояс и нырнула. Я стоял как истукан. Вынырнув, она уверенным кролем поплыла к своему берегу. Ее голова с солнечным зайчиком в мокрых волосах быстро удалялась. Вот она добралась до стремнины – река там искрилась, играла бликами. Течение подхватило ее и понесло. Ладонью я загородился от солнца, вода слепила, как разбитое зеркало, мне казалось, что я все еще вижу ее – крошечную точку в искрящемся мареве света. Но, должно быть, мне так только казалось.

Немного было жаль плавок. Совсем новые, японские, я в них плавал первое лето. Мне их купили перед самыми каникулами. Придется что-то врать родителям.

Но я не думал о том, как буду дома объяснять пропажу. Не очень думал и о том, каким макаром доберусь до своей одежды на том берегу. Да, видать, придется пробираться камышами вдоль берега. Ведь и дураку ясно: плыть против такого течения – дохлый номер.

Та голая латышка крепко застряла в моей памяти. Все лето я плавал на конец острова, иногда три-четыре раза в неделю. Выбирался на пустой берег, разглядывал песок, пытаясь найти свежие следы ее босых ног.

А в августе, за неделю до конца каникул, разбился отец Гуся.

Гуслицкий-старший летал штурманом на двадцать восьмом «яке». Эти самолеты проектировались как бомбардировщики, потом их пытались переоборудовать в перехватчик, у нас «яки» использовались в качестве разведчиков. Отец с высокомерием истребителя называл «двадцать восьмые» птеродактилями. Летчики – народ суеверный и, боясь сглазить, крайне осторожны в выражениях. На самом деле «двадцать восьмой» был настоящим летающим гробом.

Военный аэродром находился на западе, в семи километрах от Кройцбурга. Разумеется, и аэродром, и прилегающая местность – леса, поля и самолетное стрельбище – считались зоной повышенной секретности, но каждому в нашем военном городке было известно, что на аэродроме базировались две эскадрильи – разведчики и истребители. И что истребители летали на «двадцать первых мигах», а разведчики – на «яках». Когда «яки» прогревали движки на форсаже, рев был слышен в городе.

Из разговоров летчиков и технарей, подслушанных в буфете Дома офицеров, бильярдной и на разнообразных застольях, выходило, что конструкторы бюро Яковлева не довели машину до ума, каркас фюзеляжа оказался слаб и при полной заправке топливом деформировался до такой степени, что невозможно было закрыть фонарь кабины. Поэтому перед вылетом в машину сначала усаживались штурман и пилот, техники закрывали кабину и только после этого заливали керосин в баки.