Марина Генцарь-Осипова - Из бизнес-шпилек в кеды фриланса. Путь к себе

Новорожденная сестренка заходилась плачем, а я закашливалаcь до удушья. Разрывающаяся между нами мама мысленно проклинала Советскую армию.

«Ну как можно было призвать на сборы мужчину, у которого только что родился ребенок? Ладно бы еще сборы были настоящие! А то ведь срочная уборка урожая».

Мама металась из угла в угол, отмеряя двумя с половиной шагами крохотную комнатку в квартире с общей кухне. Как ни укачивала – сестрёнка всё не унималась. Наконец решительным жестом она добавила бальзам «Звёздочка» в картофельный отвар, поставила кастрюлю на диван – стола в нашей комнате «три на три» попросту не было – и, накрыв меня над кастрюлей одеялом, велела глубоко дышать открытым ртом.

А потом… и не вспомню точно, как все произошло. Вроде всего на минуту мама вышла на кухню. А я то ли захотела скорее выбраться из плена одеяла, то ли просто сменить позу.

Весь многоквартирный дом оглушили душераздирающие крики. Сначала мои, потом мамины.

Одеяло страшно было даже развернуть, а я взмолилась, прижимая руки к обожженным ногам.

– Мамочка, не ругай меня, я нечаянно.

– Мариночка, прости меня, прости, это я во всём виновата.

Когда примчалась скорая, вердикт врача был суров – обширный ожог тяжелой степени.

– Еще немного, и кожа покроется волдырями и сойдет. Срочно едем в больницу!

Делать нечего, оставили сестренку с соседкой по квартире. В травмпункте маму немного обрадовали: спасли хлопчатобумажные колготки, и кипяток не обварил ноги полностью. Меня, забинтованную, как египетскую мумию, передали маме вместе с подробными указаниями по обработке и перевязке. Строго-настрого запретив больной вставать и ходить, в противном случае девчушку ожидали страшные шрамы в качестве приданого.

Домой мы вернулись поздно, на такси. Хоть наши люди в булочную на такси и не ездят, но мама была так подавлена и обессилена, да и я не особо транспортабельна. Не знаю, что в тот момент выглядело более жутко: мои обожженные до мяса ноги или мамино лицо, посеревшее от чувства вины, сострадания и усталости.

Утром сердобольный сосед с 5-го этажа на своем москвичонке отвез нас к бабушке. Весь следующий месяц прошел в бесконечных перевязках: километры бинтов, килограммы мази и гноя. Все это щедро залито литрами слез: моих, маминых, бабушкиных. Но тяжелее всего давалось то, что запрещали вставать. Совсем.

Мой дикий ор во время обработок, казалось, слышала даже глухонемая бабушка. Я докричалась до гнойного отита. Текло из обоих ушей, что грозило потерей слуха. Глухонемая печать так и нависала над детьми в этом роду, как ухмылка судьбы.

Папины родители сильно переживали и настойчиво приглашали приехать. Вскоре измотанная мама сдалась, и мы перекочевали от одной бабушки к другой. За месяц ноги сплошь покрылись уродливыми коричневыми корочками, но под ними уже нарастала новая кожа. Все это страшно зудело и докучало.

Когда в один из дней мама уехала с сестрёнкой в поликлинику, больную оставили на бабушку. И я принялась изводить ее просьбами разрешить мне хотя бы встать. Бабуля Маша перенесла ужасы и лишения войны, но вынести страдания четырехлетней внучки было выше ее сил. В качестве утешения она наготовила мое любимое лакомство – крошки со сметаной и сахаром. Но своенравная Мариша даже не притронулась и раздосадовано отвернула голову к стенке. Там висел ковер, узоры которого от скуки она частенько разглядывала. Бабушке стало совсем невмоготу смотреть на мучения ребенка, и скрепя сердце она позволила ненадолго встать.

Помню, маму я встречала на трясущихся ногах с радостью в глазах победоносным криком:

– Мамочка, смотри, я снова могу ходить.

– Что же вы наделали, я ведь просила, – всплеснула мама руками, и бусины слез покатились из ее уставших карих глаз.

Меня тут же уложили в постель, но было поздно. Новая кожа – слишком тонка, вся растрескалась. Корочки отошли с кровавыми потеками и лечение пошло по новой.

– Мамочка, давай поедем домой, – всхлипывала я на ее груди спустя пару дней. – Обещаю, что не буду вставать, кричать. И ещё…

– Ну тихо, тихо, не плачь. Что ещё, Мариш?

– На мой день рождения я больше всего хочу обнять папу, – я разрыдалась, и мама тоже заплакала. Молча. Она научилась этому в полуглухонемом детстве.

Три месяца без отца для нас оказались слишком долгими. От разлуки мне было гораздо больнее, чем от тяжелых ожогов.

Три месяца без мужа: ни звонков, ни писем. Одна с двумя детьми: грудным и обожженным – для мамы прошла будто вечность.