Лилия Шевченко - Имена. Часть первая

– С каких это пор, оно стало наше дело, вязать чужих мужиков?!

– Да, как, же так? Я что ли, по-вашему, должна, что ли?

– Вы жена, вы его и вяжите. А мне он кто? Он мне угадился четыре раза.

– Мария, вы, вы не последовательны в словах! Вы только, что сами говорили, что на своих руках снесёте его к Ленину…

– Так, тож когда он преставится, тогда и снесу…

– А он, что, по-вашему, разве не преставился?

– Когда?

– Что когда?

– Да, не дурите мине, Эвочка, голову! Вот, до чего же вы любите голову людЯм задурять. Вот сами не знаете чё ото всех хочете…

– Вот, я-то очень хорошо знаю, чего я хочу. А вы, Мария, или как вас там называют, информируете меня наконец-то о кончине моего мужа?

– Это, которого?

– Я говорю о последнем.

– Почём мне знать про всех ваших последних добровольно помёрших супругов? Я – Звездина! А не кака та не понять кака сплетница.

Ева начала злиться.

– Я говорю, о последнем. О пос-лед-нем, – сквозь зубы прошипела Ева.

Закончив «трапезьдничить» (еще одно из слов Колготкинского лексикона), она поднялась со своего места и двинулась в прихожую, чтобы найти там крепкую веревку.

Звездина – Мария двинулась за ней, чтобы охранять хозяйское имущество. Мария – Звездина так ничего и не желала понимать. Но сильно желала немного поиздеваться над безутешной Колготкиной.

– Ой, ли, люли! Люли-люли, нате вам ваши пилюли. Да, кто про вас знат, кто у вас тут будет последний? При вашей – то ужасной разборчивости, – зудела, не унимаясь домработница.

Колготкина постаралась взять себя в руки и продолжить одновременно и поиски веревок и выяснение всех обстоятельств.

– Хватит юродствовать, дорогая. Конечно, же, я говорю про моего любимого Эроса.

– Да, говорите вы про него скока хочете, а вот кто мне посуду мыть будет? С вашими разговорами бы только бездельничать…

Звездина гордо развернулась и не менее гордо снесла свое грузное тело на кухню, мыть посуду.

Якобы вдова академика осталась в прихожей одна. Нервничая, она трясущимися руками, начала быстро шарить по полочкам и ящичкам в поисках прочных веревок для связывания своего любимого. Она добралась до самого нижнего ящичка, и, согнувшись в три, нет, в четыре погибели, усердно рылась там, как вдруг над её ухом возник «огнедышащий тройным перегаром» безвинно усопший – живой и невредимый Эрос и чмокнул её в ушко побагровевшими губищами.

– Эвочка! Ты?!

Эвочка так и упала навзничь на пол, слетев со своих, согнутых в коленках, затёкших от неудобной позы, кривеньких и худеньких ножек, а в руках она крепко держала два мотка веревок.

– Это вы? – только и смогла прошептать, уже чуть было не новоиспеченная молодая вдова.

И закрыла глаза. Больше ей мечтать было не зачем…

Эрос, как закоренелый интеллигент, тут же на крыльях любви бросился на помощь даме. Не просчитав верно траекторию полёта, он упал и улегся рядом с любимой, на том же придверном коврике.

Его распухшие от усердных винных возлияний, уже не губы, а губищи продолжали свое дело, и нащупав ими в очередной раз следующее ухо своей жены, он, сладострастно причмокивая, вожделенно сопел и шептал, упавшей в обморок Колготкиной:

– Эвочка! Я это! Я! А кто же боле? Родная моя, как я соскучился! Проследуем же, солнце моё, радость моя, в покровах темноты на наше супружеское ложе. И займёмся там утехами любви.

Во время его заключительных фраз, Колготкина уже стояла в проёме бронированных шпоном дверях, хотя академик всё еще лежал, с закрытыми глазами на полу и соблазнял молодую женщину. Глядя, на соблазнителя сверху вниз, она ему в ответ не только ухмылялась.

– Ага, утехи любви! Если бы вы ими также занимались, как красочно говорите. А то кроме разговоров об утехах, до самих утех дело никогда не доходит.

– Эвочка, вы неправы. В абсолюте, вы неправы. Во всех энциклопедиях мира, вы найдете сообщения о том, что женщины любят ушами…

– Ага, а мужчины желудком с глазами, – перебила его Колготкина.

– Ну, Эвочка! Радость моя! – канючил лежащий на полу профессор, не находя в себе сил, чтобы подняться. А руку помощи ему не протягивал никто.

– Ладно. Вставайте уже, идите, ждите меня в опочивальне, я приду. Когда – нибудь.

Расстроенная Ева открыла входную дверь и ушла туда, откуда пришла.

Воодушевленный её словами, профессор кое-как переполз в спальню и прождал там супругу до глубокой ночи.

Не потеряв надежды, полюбить в этот день хоть что-нибудь, хотя бы желудком, научный деятель пришлёпал на кухню, где громко и звонко гремела кастрюльками, страшно счастливая балерина. На её голове уже красовалась белая повязка.