Андрей Милов - Когда ещё не столь ярко сверкала Венера

Впервые в жизни мне выпал случай потолковать со столь диковинным собеседником, и я старался быть деликатным, пускай даже в ущерб себе, но ему полезным:

– Так, может, я избавлю вас от всех этих кошмаров? Для меня это плёвое дело.

– Хм, и каким же образом, хотелось бы знать? – насторожился он.

– Сохранил бы вас как реликвию, как уникальный говорящий экземпляр. Иногда по вечерам, спасаясь от скуки, я бы доставал вас из-под стекла на письменном столе, и мы коротали бы… я бы… мы бы… за болтовнёй задушевной…

Тут я прикусил язык, поскольку при этих моих словах с рублём начало твориться что-то неладное: сперва он позеленел, как трёшка, затем посинел, как пятёрка, и наконец покраснел, даже побурел. Должно быть, не подумавши, своим предложением я обидел его, – хотя ненароком, без умысла, однако ж таки уязвил.

– Нет! Лучше сразу порвать и выбросить, – натужно прохрипел он, опять облачаясь в привычные, тусклые жёлто-серые тона, и как отрезал: – Может, кто подберёт – и в банк на обмен снесёт.

– А почему – нет?

– Да потому! Не ясно, что ли?! Ещё и фамилию такую благородную наследовал! Тоже мне выискался, Рублёв недоделанный. Да предложи вы любому старику, пусть самому заслуженному, из тех, кто (я уверен – от безысходности) лицемерно твердит, якобы не мыслит начать свою жизнь с самого начала, так предложи ему нечеловеческие муки – любой пытки не испугается: одухотворённый надеждой, бросится в объятия ужасного эскулапа, лишь бы обрести вторую жизнь, начав с белого листа. А чем я хуже?! Разве тем только, что ему не суждено того, что мне от рождения дано! Смысл моей грошовой жизни в том исключительно и состоит, чтобы вслед за одним оборотом свершать другой, – и чем чаще, тем лучше. Кому, скажите мне, нужна папироска, если её нельзя закурить, или спичка, если её нельзя зажечь? Вам?! Да никому! Так никому не нужен и рубль, если на него ничего не купишь. Только полоумный скряга складывает рубли в мешок или матрац. Однажды довелось повстречать такого типа. Ужас, доложу я вам! Я понимаю всю благородность высокого порыва кладоискателя. Только за одно это человечество достойно любви и уважения. Но вот когда некто низкий и подлый зарывает клад в землю… У меня нет слов. Я готов в тартарары пустить всё человечество скопом.

– Я что, изверг, что ли?! Вертитесь себе на здоровье. Мне-то что?! При первом удобном случае, будьте покойны, не премину потратить или, на худой конец, разменять. Не жалко мне рубля.

– Просто не знаю, как и благодарить-то, – рассыпался рубль в любезностях, зазвенев пусть не серебром, нет конечно, но медным, малиново-елейным звоном – это уж точно. – Вы, я вижу, настоящий человек, не скряга. У вас, пожалуй, долго не забалуешь.

– Что правда, то правда.

– Сразу видать.

– Да?

– Конечно. Как увидел в магазине, так и смекнул – дай, думаю, рискну, авось удастся обернуться ещё разок, другой. Люблю рисковые предприятия. Ведь без риска в нашем финансовом деле одна лишь тоска – сплошная бухгалтерия, кредиты да дебеты.

– И на том спасибо.

– Не мне – вам спасибо! Ведь хлопот-то сколько, хлопот-то, а?! Да и затраты как-никак. Папироску распотрошили? А она вам аж в полторы копеечки стала. Не поскупились. Копеечка, значит, рубль сберегла. Но в долгу я не привык оставаться. Не в моих правилах. Нет, не в моих.

Тягаться во взаимных любезностях – дело безнадёжное, и я махнул рукой: да ладно, мол, чего уж там? Не будем мелочиться. Какие могут быть долги?!

– Бессребреник, что ль?! – какая-то то ли насторожённость, то ли подозрительность недоверчивой ноткой проскользнула в тоне его голоса – фальшивой.

Уже учёный, я ему в ответ: ежели, дескать, в самом деле неудобно, ежели так уж неймётся отплатить, что ж – извольте доставить удовольствие какой-нибудь презанимательной историей. И будем квиты.

А он в ответ, вроде как торгуясь по врождённой привычке, – не без того, надо полагать, чтобы набить себе цену:

– Не в моих, конечно, правилах трепаться, но долг платежом красен. Не отходя, как люди говорят, от кассы.

«Малая величина, – подумалось, – единичка третьего разряда, если в копеечках считать, а во всём внешнем апломба, по меньшей мере, на мильон терзаний».

– Весь мой многовековой опыт, начиная с XIII столетия, говорит за то, что человек неизменно разворачивается лицом ко мне, к рублю, а ко всему прочему – чем придётся.

Я терпел, я молчал, едва сдерживаясь, чтобы не выказать досаду: «Гонорок-то надо бы держать в рамках нынешнего достоинства, а не к этимологии да генеалогии взывать. Свидетели в таком деле отнюдь не надёжные». Только и обмолвился вслух: