Юрий Лифанов - Не спится…

Беда еще в том, что и слушатели этих златоустов с согласием кивают головами: да-да, умны, мол, ко многому способны… Но ведь живем-то где? Видимо, я – из той же породы согласно кивающих. А вот когда вышел за порог с чемоданами и остановился перед автобусом, специально присланным за нами, чтобы отвезти в аэропорт, тут и возникла простенькая мысль: куда? зачем? Я же часть земли, страны этой, понятной мне, родной. Пусть неприбранной, изуродованной нами же, вечно спешащими в попытках облагородить ее, но моей. У меня не было обид на нее и не было к ней претензий. Я не лишним себя здесь чувствовал. Много ли она от меня лично требовала? Да ничего! Работать в меру сил, уважать людей, рядом живущих. Вот, пожалуй, и все. Скорее, я, мы постоянно чего-то от нее хотели и все считали, что мало она нам дает, не по нашим талантам и достоинствам.

Ехали мы в Ростовский аэропорт дорогой, знакомой издавна, с детства. Сколько ни бывал здесь, не думал, что вижу все, может быть, в последний раз. Степи эти, далекие перелески, донское взгорье с меловыми отрогами у Калача, овраги, балки, кустами заросшие, темные, сырые. Случалось, годами не попадал в эти места и не горевал. Знал, никуда им от меня не деться. Не сегодня, так завтра, через год-другой, а увижу. А теперь?..

Ехали долго. Было время и смотреть, и думать. Что гнало нас отсюда? Бог знает! Теперь среди этих печальных полей с далекими холмами под темными громадами предгрозовых тяжелых туч все причины казались пустяковыми. Тревога за будущее детей, стесненное жилье без надежды его улучшить, работа без оплаты у жены, а потом и потеря ею даже этого места – все кануло куда-то в эти часы долгой дороги. У одних ли у нас такие обстоятельства? Ценой ли потери отечества решать их?

– Что с тобой? – робко тронула меня за руку жена.

– Смотрю, – вздохнул я.

Перед самым отъездом, когда мы с добрым десятком провожающих вышли уже из подъезда и остановились у дверей автобуса и женщины, в голос отрыдав, вытирали глаза платками, у меня вдруг сбился сердечный ритм. Должно быть, от той внутренней дрожи, озноба какого-то, возникшего в тот миг, когда какая-то соседка заголосила на кухне. Женщины толклись там, пока мужики таскали коробки и баулы. К этому громкому плачу добавилось всхлипывание жены. Никогда я не слышал, как она плачет. А тут ее прорвало. Затрясло и меня. В тот момент, потащив по полу раздутую сумку, я сумел унять дрожь. А у дверей автобуса от ломоты в груди в глазах потемнело. Через миг все успокоилось во мне, но жена успела заметить, что со мною что-то случилось, и теперь продолжала тревожиться.

– Смотрю, – повторил я, – увижу ли еще…

– Но мы же приедем. Через год возьмем отпуск и приедем…

– К кому приедем?! В гости?… Мы ведь не гости здесь были. Дом наш здесь… У человека должен быть дом, свой дом, понимаешь? А теперь его нет. Ни там, ни тут…

– Ну, успокойся, прошу тебя. Видишь, сын уже задергался, – тихо стала она упрашивать.

– Да-да, уже спокоен, извини. Что еще остается…»

Этот отрывок из тетради знакомого оказался единственным, детально рассказывающим о дне отъезда из России. Все остальное, уже о жизни за ее пределами, представляло краткие блокнотные записи о чувствах, мыслях и настроениях человека, силой обстоятельств оказавшегося вне отечества. Читать их было любопытно, но без объяснений автора почти невозможно представить последовательность событий, и многое казалось непонятным. Пришлось просить моего товарища часть записей прокомментировать. Так мы с ним и беседовали несколько дней подряд. Я вспоминал какой-нибудь эпизод из прочитанного, а он рассказывал. Иногда подробно и подолгу, а иногда отмахивался – неважно, мол, особенно когда речь шла о личной жизни близких. Я не настаивал. А некоторые строки в комментариях не нуждались. Что можно добавить к таким, например, словам, бросившимся в глаза где-то в середине одной из его записных книжек: «Я лучше бы дома тосковал о зарубежных странах» или: «Никогда не стану я частью этого государства и никогда не буду крепок этим чувством здесь». Чем больше мы говорили с ним, тем сильнее я укреплялся в своем впечатлении, что собеседнику моему важно было убедить прежде всего себя в том, что, вернувшись в Россию, он поступил правильно, а тот отъезд был непростительной ошибкой.

– Ни на минуту не сомневался в том, что возвращаться необходимо, – ответил он на прямой вопрос. – Как только сошел там с трапа самолета, сразу же почувствовал, будто это и не я вовсе здесь оказался. Кто угодно, но только не я. Какое-то вдруг раздвоение личности возникло. Хочешь верь, хочешь нет, мне в тот момент вдруг показалось, что я умер. Сердце продолжало стучать, дыхание было ровным и глубоким, а живым я при этом не был. Я глазел на все новое, но интереса ни к чему не испытывал. Ничего! Кроме одного вопроса, что я тут делаю и как я здесь оказался, да еще по собственной воле – в голову мне ничего не приходило. И все годы, что прожил там, не мог понять – ради чего. Что бы ни говорил себе или кому-то, но ответа не существует. Там, кстати, многие из наших бывших тем только и занимаются, что убеждают себя в правильности выбора. Но я не верил им.