Юрий Мишаткин - Ушли, чтобы остаться

Надежда что-то кричала, но пес крепко уяснил, что надо, необходимо выполнить приказ, все остальное потом.

С каждым разом нырять становилось труднее, но Рваное Ухо не мог вернуться ни с чем и продолжал опускаться ко дну.

Надежда кричала, затем поплыла к собаке, а та все ныряла, ныряла, пока еще были силы, глаза не затмил туман. Но силы иссякли, лапы стали непослушными, явилось незнакомое прежде безразличие. В глубине гаснущего сознания оставался закон: нельзя, ни в коем случае нельзя возвращаться к хозяйке без брошенной вещи, надо, во что бы то ни стало необходимо отыскать, принести вещь.

И пес снова нырнул. В последний раз.

Вода сомкнулась над ним, захлопнулась, как дверца автомобиля, которую не забывал запереть Яков, когда приезжал на рынок и уходил к торговым рядам…

Надежда сидела, бессильно опустив руки. Ничего не видя, смотрела в одну точку, на море. Мокрые волосы закрывали лицо, с волос стекала вода, образовывая у ног небольшую лужицу – маленькое море, которое быстро впитывал песок.

– Не береди душу, не расстраивайся, все равно не взяли бы с собой, а один на берегу он вскоре бы сдох, – успокаивал Яков.

Надежда снизу вверх посмотрела на Якова совсем так же, как на него смотрел Рваное Ухо, и ничего не ответила.

– Следующим летом купим походную газовую плитку, иначе замучимся с костром.

Надежда стала и, как слепая, поднялась на холм намытого в бурю песка.

– Ты куда? – удивился Яков. – Если в поселок, то хлеба достаточно.

Надя была уже на холме. Шаг, другой по сыпучему склону – и скрылась за дюной.

К мысу, где оставались палатка, машина и Яков, она не вернулась. И Яков долго ломал голову над вопросами: зачем ушла, отчего ничего не объяснила на прощание? И, главное, как без единого гроша доберется до города и далее до Волгограда?

С некоторых пор (точнее, со дня прилета в Нарьян-Мар) Галка Сорокина видела во сне одно и то же – как мельтешит с подносом между столиками ресторана, больше похожего на обычную на Большой земле столовую, принимает заказы, получает на кухне шницели, отбивные, салаты, в буфете спиртное, несет все клиентам, вокруг нескончаемый гул голосов, звон вилок, бокалов…

Когда просыпалась, чувствовала себя невыспавшейся и снова ругала за излишне поспешное решение лететь чуть ли не на край земли, где сразу за городом тундра, заканчивающаяся Печерским морем и далее Ледовитым океаном. Нарьян-Мар был деревянным от тротуаров до домов, название переводилось как «К р а с н ы й». К концу первого месяца на новом месте все наскучило, особенно осточертела работа официантки, но другой с девятью классами было не найти, тогда и стали являться однообразные сны. Если прежде Галка спала как убитая, даже пушкой под ухом не разбудить, то теперь стала вставать по утрам с тяжелой головой, с прескверным настроением, которое не покидало целый день.

«Ранехонько шалят нервишки, что будет, когда повзрослею? – думала Галка. – Напрасно пошла в официантки, лучше бы шила т о р б а з а и м а л и ц ы из оленьих шкур – за швейной машиной голову не дурманят запахи соленья, водки, супов, не надо то и дело одергивать клиентов, норовящих ущипнуть или погладить… Наврали, а я, дуреха, поверила, будто в ресторане буду при чаевых и сыта – не придется тратиться на продукты, готовить себе…»

Крутиться приходилось с пяти вечера до часу ночи, затем сдавать выручку, помогать на кухне мыть посуду и усталой, как говорится без задних ног, возвращаться в общежитие.

В конце смены было единственное желание: поскорее добраться до кровати, сбросить одежду и с головой накрыться одеялом.

На второй месяц житья-бытья в Нарьян-Маре Галка стала ругать себя за скоропалительное решение покинуть Большую землю (так называлось все, что лежало за пределами Ненецкого национального округа), прилететь в малоземельную тундру с островками жухлой травы, илистыми ручьями, мхом, небольшими озерами – дальше начинался океан.

«Далеко же тебя, Сорокина, занесла нелегкая, аж на край земли. Почему не жилось в Осиповке? Что из того, что работа лишь на ферме, все парни пьющие, танцы в клубе раз в месяц, телевизор ловит только одну программу, в медпункте одна медсестра, до райцентра трястись три часа? Живут же другие, не срываются, не уезжают черт-те куда в неведомые края…»