Софья Шейко-Маленьких - Лунное зелье

Над рекой поднимается туман, девочка чуть дрожит, и понимает, что не рассказать никак что огоньки на той стороне похожи на светляков. Тех, что она увидела случайно у бабушки в саду. Она кружили над колодцем, и казались ожерельем феи, но на самом деле все было еще лучше – они были живые, огромные, яркие, и они летали… свободные и счастливые… почти как его дракон… только они не могли защитить, а его дракон, пожалуй, может. От него исходит такая сила, как от бабушки.

Никто не приходит на площадь, под деревья у реки. И опять не приходит. Потом девочка находит на помойке часть того дракона. Глаз треснул, хвоста нет, половина зубов выбита. Она поднимает его, бережно держит на руках, бежит быстро, чтобы не увидели, не остановили. Нельзя на помойке, нельзя дракона, нельзя такого пораненного, он наказан за дело.

За углом видит процессию в белых халатах. Люди улыбаются. Тихо шутят между собой. «Сдох наконец. Не спас его волшебный дракон. Дракон то видели – развалился. Я ему так лихо глаз подбил. а я ему одной левой челюсть свернул. Жаль старик не увидит уже, сдох».

Теснее прижимает к себе искалеченную голову дракона. Тихое теплое дыхание на грязной ткани. Ты потерпи немного. Я придумаю что-нибудь. Ты потерпи, только пожалуйста, немножко, подожди…

Решение пришло просто. От силы. Вспомнилась грация танца, и то оберегание, с которым дракон обвивался вокруг неё…

За пазухой навстречу ему рвется зеленый шарфик… Старый дед успел-таки пришить к нему глаза. И большие черные усы. Такие, каких не бывает, не должно быть у драконов…

Когда девочка увидела их, она испугалась; а старик только нахмурился и сказал – это его лицо. Он свободный дракон. Лесной и воздушный. У него всегда были усы. Позже эти его побрили – и не сказал ничего больше, и что-то сжалось внутри. Это было как прощание. Он знал, что скоро умрет. Она слышала, как кто-то говорил, что-только мудрецы знают час своей смерти и не страшатся его тоже только мудрецы. Разве ж он мудрец? Над ним всегда подсмеивались соседи. Старались не замечать старшие. Если б мама узнала, что девочка общается с ним – ух и досталось бы ей, а уж про папу даже и думать не хочется… Может быть и старика б поколотил, его можно было колотить. Он был никчемный. Какой же он мудрец? Голова старого дракона тяжелая. Черт знает, откуда в ней сколько тяжести. Как будто он тоже горюет. А может быть, ему больно? Ты потерпи немного, подожди, я сейчас, сейчас, знаю точно, кто может тебе помочь.

Мокрая раскисшая дорога в деревню. Вообще-то главный вход не здесь, там уже давно бетонные плиты, метал ограды, блестят разделительные полосы и пешеходные зебры, но, как и бабушка, девочка почему-то всегда любила эту дорожку через поля.

Раскисшая после дождя глина, задумчиво поглядывают спящие, зарывшиеся по уши в чавкающую жижу быки, журавли на их спинах даже не пугаются проходящего человека – много чести – пугаться, какая-то малявка… малявка с тяжелой ношей.

Вот и знакомый забор, маленькая калитка, бабушка! И можно ничего не говорить, можно просто протянуть ей большой грязный кусок материи, и она взглянет тихо, и как будто вздрогнет даже, бережно возьмет поврежденную голову и тихо скажет: «Значит он умер, да?»

– Да, сегодня были похороны. У него ничего толком не было, все что было, сожгли, он оказывается был из этих, он неправильный был, да?

И вот этот вопрос, какой тут может быть вопрос, но он уже задан, и бабушка долго и странно смотрит ей в глаза, и тихо садится как будто ноги подкосились, на перевернутое ведро и тихо рассказывает неспешно, не выразительно, как-то бескровно, не глядя не девочку, гладя драконью голову. Как будто он ей родной, этот грустный покалеченный дракон....

Молодой стройный высокий красавец. Потом его забирают первый раз. На перевоспитание. Потому что не марширует, не ходит как все. Слишком молодой, слишком стройный, слишком красивый. Потом он возвращается. Спина как-то неестественно изогнута, хромота, части пальцев нет, и работает он теперь мусорщиком.

Его больше не брали никуда: невоспитуемого, неправильного, чужого. А потом его забрали снова. Односельчане одобрительно кивали головами: мы всегда это знали, он ходил-то как – голова кверху, подбородок вздернут, смотрел барином. Никакого раскаяния, осознания; таких, как он, нельзя перевоспитать. Горбатого могила исправит. Но государство милостиво, даже слишком. И он опять вернулся.

– А на самом деле он перевоспитался?

– Не знаю. Может быть. Он перестал петь.