Владимир Алтунин - Под печерскими каштанами, и не только…

Муха взлетела, сделала несколько маленьких кругов, пару раз ударилась в прозрачную стенку, особо не расстроилась, снова уселась, и продолжила наслаждаться его портвейном, похоже, ее все устраивало. Он взял нож, и проковырял в контейнере несколько отверстий, чтобы был доступ свежего воздуха, взял фломастер, витиевато сверху написал «ЖУЖА», и поставил дату.

Не спеша собрался и выдвинулся на работу. Идти ему было недалеко, состояние его нормализовалось, и он шел, любуясь цветением деревьев. Домашняя пленница не выходила у него из головы всю дорогу, он почти все время думал о ней, какое все-таки интересное создание, любопытно, она наклекается до беспамятства, или знает меру?

Напротив его работы уже, как всегда, был открыт небольшой бар. За стойкой стоял невысокого роста, бородатый бармен Жорик, неопределенного возраста, ему можно было дать и тридцать, и сорок, и полтинник. Белоснежной салфеткой, со скучным видом, натирал и так сверкающие бокалы. Он кивнул, здороваясь, достал отдельно стоящую бутылку портвейна, граненый стакан, поставил на стойку и положил рядом леденец. Такой портвейн из всех посетителей пил он один, да и единственный, кто предпочитал граненый стакан. Положив на стойку бара купюру, чокнулся с пустой рюмкой бармена, влил в себя стакан, и бросил в рот конфету.

Бармен был давно ему хорошо знаком, тот когда то преподавал в сельхозакадемии, и должен знать ответ на мучающий его его вопрос: «Жорик, сколько живет муха?»

Тот сделал еще более умное лицо: «Их в природе насчитывается сорок тысяч видов, живут от восьми дней до нескольких месяцев, вас какая интересует, навозная?»

«Нет, небольшая такая, серенькая, с красными глазищами».

«Все ясно. Муха комнатная, муска доместика! Живет от восьми до двадцати дней».

«Всего то?» – Ему стало грустно: «А белая мышь?»

«До трех лет.»

«Ну, это же совсем другое дело! Спасибо!» и он довольный, покинул бар. Перейдя на противоположную сторону улицы, вошел в монументальное здание с колоннами, и оказался в просторном вестибюле. Поднялся по мраморной лестнице на второй этаж, прошел по длинному коридору, вошел в кабинет, и закрыл за собой дверь с висящей на ней сверкающей латунной табличкой: «Директор театра Муха Петр Сигизмундович».

Пора уже было вставать. Но иногда это одни из самых сладостных в жизни минут, сон тебя уже отпустил, но ты еще частью сознания находишься в сказочной неге, ты расслаблен, в голову еще не лезут дневные назойливые мысли, и можно сполна отдаться этому восхитительному утреннему блаженству. Ему уже давно некуда было спешить, но все-таки валяться по утрам было не в его правилах, хотя и мог себе это позволить. Все-таки сделал себе приятно, повалявшись с полчаса, поднялся, подошел к двери и открыл ее. Легкий ветерок качал верхушки сосен, их апрельский, свежий, хвойный аромат пьянил, и кружил голову. По небу, ставшим уже из зимнего, бледно-голубого синим, важно плыли белокурые кудрявые облака. Весна вступила в свои права, и зазывное пение птиц, призывающих себе пару, было тому подтверждением. Еще вчера все было по другому: робкое солнце, хоть и недолгий, но противный, моросящий дождь, сырость и уныние. Сегодня же все было иначе, дивное апрельское утро, как будто наступала совсем другая жизнь. Сколько он себя помнил, почти всегда в этот день была хорошая погода, а может ему это только казалось?

Он подошел к умывальнику, прикрепленному к стволу сосны, умылся, и тщательно побрился. Холодная вода взбодрила, вернулся, и не спеша начал собираться. На маленькой керосинке сварил кружку чая, распаковал пачку галетного печенья, позавтракал сам, и покормил бойкого щегла в клетке, висящей под потолком, у маленького окошка.

Звали его последние годы Тихоней, за то, что всегда был молчалив и угрюм, и он уже к этому привык, да и безразлично ему было, как его называют. Он давно смирился со своей новой жизнью, хотя сам жизнью свое существование в этом мире давно не считал, ведь последние несколько лет был бомжем. Заброшенная бетонная коробка трансформаторной будки в сосновом лесу, недалеко от кладбищенского забора, последние два года была его жилищем. Он как мог, ее привел в порядок, утеплил, залатал крышу, врезал в дверь замок, и получилось очень даже неплохо. Внутри было сухо, маленькая буржуйка, сделанная из старого газового баллона, давала тепло, а в крохотное окошко под потолком в погожие дни даже заглядывало солнце. Здесь уместился небольшой топчан, пара картонных ящиков с кое какими вещами, стоящие один на другом, служили столиком, и еще оставалось немного свободного места. Условия если не шикарные, то вполне приличные. А щегол в клетке, небольшой приемник на батарейках, и керосиновая лампа создавали некое подобие уюта. Он был очень доволен. Пройдя вокзалы, подъезды, подвалы, чердаки, бойлерные, теплотрассы, он наконец нашел свой маленький уголок, где никто не пинает ногами, не плюет в тебя, не оскорбляет, не спускает на тебя собак, и ты можешь находиться совершенно один. Единственно, что ему мешало, так это блохи. Как он не пытался, но вывести их так и не смог. Но грех ему жаловаться на жизнь, большинство таких, как он, не имеют и этого, хотелось бы скоротать здесь оставшиеся годы. Ему было уже за шестьдесят, кто знает, сколько еще впереди, он ценил, что имел, а что такое, как о чем то мечтать, он не знал уже много лет.