Сабит Алиев - Десять историй любви

…Центральную больницу отремонтировали и покрасили. Теперь она пурпурного цвета. Мне в голову не пришло бы покрасить онкологическую больницу в такой цвет. Видимо, главврач думает иначе… «Где лежит больной? В онкологической больнице пурпурного цвета». Даже немного смешно.

Зашел в здание с центрального входа. Седой охранник с чёрными усами вопросительно посмотрел на меня.

– Извините, – говорю я, – скажите, Аскеров Афган в какой палате лежит?

– Кто? Аскеров Афган? – он надел очки и внимательно посмотрел в журнал. Затем встал. – Вы к нему? А что же сразу не сказали? Он лежит в палате «312», один. Третий этаж. Вы же понимаете, что утром посещать больных нельзя? Думаю, главврач ничего не скажет, если увидит вас, – говорил он с особой гордостью. – Простите, молодой человек, вы кем будете Аскерову Афгану?

– Племянник… Приехал из Баку, – ответил я и направился к лифту.

Мне всегда кажется странным, что мужчина интересуется чужой жизнью. Женщин хоть как-то можно понять, мужчин – нет. На мой взгляд, это одно из отличий мужчины от женщины. Пока лифт спускался на первый этаж, рядом встал мужчина в белом халате.

Закрылись двери лифта. Человек в белом халате нажал на кнопку третьего этажа. Вид у него был озабоченный. А как иначе? Попробуй работать хирургом-онкологом. Это не простая задача.

Кабина медленно ползла вверх, остановилась. Мы оба вышли и оказались на площадке, куда выходили разные двери с золотистыми ручками.

– Где номер 312, вернее палата 312? – бросил я, не глядя в его сторону, в надежде, что он ответит.

– Не знаю, – ответил врач и ушёл.

– Благодарю, – сказал я, скрипя зубами.

Пожилая женщина в форме медсестры в очках медленными шагами прошла мимо, встала перед лифтом и нажала кнопку.

– Скажите, – теперь я смотрю на неё, – где палата 312?

– Прямо, четвёртая дверь.

Я нашёл 312-ю палату, но сразу войти не мог: мои руки похолодели. Немного постояв перед дверью, вошёл. Главное, собраться с духом, поздороваться, а дальше само пойдёт.

Палата была длинная с одним большим окном и дверью в дальнем конце. Дядина койка была прямо посреди палаты, он лежал на левом боку. Кажется, сразу увидел меня, узнал, даже чуть приподнялся.

Из других палат доносились голоса врачей и санитаров. Сквозь жалюзи пробивался серый утренний свет. Я подошёл ближе, подал руку и, не дождавшись ответного движения, взял его за запястье и поцеловал исхудавшую щеку. Затем посмотрел ему в глаза. И встретил пристальный взгляд человека, который прожил почти восемь десятков лет на этом свете и для которого иной мир уже не является тайной. Взгляд, все ещё не потерявший своей остроты и таинственной притягательной силы. Одним движением глаз он предложил мне присесть. Я опустился на край кровати, аккуратно отодвинув одеяло. Несколько минут мы смотрели друг на друга.

Признаюсь, я не знал, с чего начать разговор. Почему-то он мне раньше не нравился. От него веяло каким-то холодом. Во всяком случае, при нашем первом знакомстве мне так показалось. И вот почему. В детстве я мечтал стать матросом, играл во дворе с корабликом. Веревка, к которой крепилась игрушка, запуталась, и я никак не мог развязать ее. Вдруг ко мне подходит мама и говорит, что у нас гость, пусть он мне поможет. Я подчинился, зная, что выбора у меня нет. Он был одет с иголочки. Мне казалось, что его одежду гладили на нем. Обувь у него был начищена до блеска, а густые волосы каштанового цвета зачёсаны набок, от него сильно пахло одеколоном. Он за секунду развязал веревку, отдал ее мне и, погладив меня по головке, сказал:

– Если что обращайся, – а я себя в тот момент почувствовал идиотом.

Сейчас перед собой я вижу измождённого болезнью старика. От того человека остались только глаза. Смотрю на него и думаю: вновь победило неумолимое и беспощадное время.

– Ты в Баку живёшь? Как там жизнь? Говорят, там все поменялось с советских времён, – на его губах появляется улыбка, наверное, он вспомнил молодость. – Давно я там не был. Чем ты там занимаешься? Ну, расскажи мне… Родителям помогаешь? – спросил он спокойным и уверенным голосом.

Я коротко ему ответил, что работаю адвокатом, родителям помогаю. Больше я не знал, о чем ему рассказать.

Наступила тишина, и с каждой минутой она становилась все более гнетущей.

– Знаешь, когда человек неизлечимо болен, он хочет быть один, – слабым голосом заговорил Афган. – Сейчас важно принять свой диагноз достойно, без паники. И ещё я хочу освободить всех от ненужной жалости. У меня осталось много вопросов и понимание, что я не смог сделать все… – он глубоко вздохнул. – Ты не помнишь ее, она была намного старше тебя. Моя дочка, Телли. Она умерла, когда ей было пятнадцать лет. Это было тридцать лет назад. Для меня… – я увидел в его набухших глазах слезы, – это было высшим наказанием бога. Тридцать лет я живу с этой болью.