Исаак Ландауэр - Шизофрения. Том 2

В очередной раз брошенный Стасик, тем не менее, не обижался, сознавая за собой весьма скромный набор из подобающих мужчине достоинств, и, было, переключился на соответствующих, как думалось, его внешности дам, поражая друзей удивительными подчас сочетаниями уродливости форм и пустоты содержания, пока с удивлением не обнаружил, что даже эти воплощённые иллюстрации к стихотворениям Хармса были совершеннейшим образом убеждены в своей исключительной красоте не без примеси обольстительного шарма, так что оставалось лишь устало краснеть, когда те пускали в ход могучее женское обаяние. Ему нужно было просто снять какой-нибудь приезжей молодухе квартиру за сорок тысяч, и в благодарность за такую щедрость, а ещё пуще – за возможность отдыхать в лучших московских клубах, раздражая воображение оставленных подруг и провинциальных ухажёров, она бы даже со временем его полюбила, вероятнее всего, после того, как обошедшая её на школьном выпускном бывшая прима класса, приехавшая к ней в гости, не принялась вдруг с видимым усердием обхаживать щедрого содержателя. В ту ночь и трижды обосравшийся Стасик испытал бы на себе всю силу податливой женской сексуальности, превратившись вследствие настойчивых томных увещеваний в грубого ненасытного самца, чтобы скучающей в соседней комнате гостье стало очевидным, какой удивительно твёрдый кладезь достоинств скрывается под его слегка отвисшим брюшком. Всякая коммерция, впрочем, была чужда лёгкому жизнерадостному характеру этого непременного деревенского дурачка, который жизненно необходим и в самой luxury village, а потому он так и остался не-оприходованным, изредка пробавляясь компанией случайной, не в меру нанюхавшейся девки, готовой отдать всё что угодно за продолжение дорожной карты.

Как ни странно, из всех многочисленных знакомых Сергей больше всего благоволил именно этому бестолковому увальню, быть может, где-то в глубине души сопереживая его жалкой судьбе, которая в иных обстоятельствах вполне могла бы сложиться иначе. И если такие как он и составляли ненавистный их группе класс вечно жующих убогих потребителей, то стоило признать, что конкретно Стасян во всю жизнь, наверное, не сделал никому зла, а если и вырос таким, то вследствие нескончаемых оскорблений разочарованного отца, которыми тот пичкал единственное чадо с того момента, как тот себя помнил.

Папаше-моралисту не приходило в голову, что сын не виноват, если ему не приходилось ходить ежедневно пешком три километра в школу, когда есть водитель, пересчитывать десять раз до этого сосчитанные копейки в школьной столовой, чтобы, подвергаясь знакомому ребенку унижению сверстниками вкупе с презрительными взглядами обслуги, набирать себе несколько порций чёрного хлеба, будучи не в состоянии купить второе или даже первое. «Дома забыл взять», – тихо оправдываясь неизвестно перед кем, рассовывал он в карманы школьной формы хлеб и, пройдя под палящим жаром десятков глаз до выхода, преодолев-таки роковые двери, бегом устремлялся под лестницу первого этажа, ведущую в подсобку. Там он, давясь, заглатывал сухой хлебный мякиш, преодолевая вызванную голодом тошноту, чтобы успеть расправиться с долгожданной едой, пока любители непритязательных развлечений из классов постарше не навестят его одинокое пристанище, чтобы, отобрав у него чёрные, магически притягательные куски, растереть ими наиболее выразительные, по их мнению, части тела, и, бросив на пол, наблюдать, как обливающийся бессильными слезами третьеклашка не может оторвать от них взгляд.

«Жри, а то в труху растопчем», – шутя грозили они и иногда действительно претворяли в жизнь страшную угрозу, но чаще звонок прерывал их весёлые игрища, и, пнув его напоследок с досады, они убегали, оставляя на грязном полу манящие корки. Рискуя остаться голодным вторые сутки, а по понедельникам и третьи, потому как это была единственная еда, он, тем не менее, ни разу не притронулся к осквернённому хлебу раньше, чем снова оставался один, даже когда подкашивающиеся от слабости и напряжённого ожидания ноги не выдерживали, и он бессильно опускался на карачки под радостные повизгивания возбуждённой толпы. В десять лет его силе воли и знанию жизни позавидовал бы всякий мужчина в расцвете сил, и, дожёвывая беспредельно вкусную, несмотря на однообразные старания школьников, горбушку, он однажды спокойно решил добиться всего, переступив соответственно через кого и что угодно, но гарантировать себя от повторения этой сцены в грядущей взрослой жизни. И добился, силой характера в сочетании с благоприятствующими обстоятельствами второй половины восьмидесятых, урвав положенный ему от провидения кусок, но по иронии не смог передать единственному сыну и жалкой доли накопленных годами достоинств, превратив того в нервного затюканного неудачника.