Татьяна Янковская: Далекое-далекое лето

– Лезь в бутылку!

Додик смеется-заливается, по комнате бегает. Аба поймал его за плечо и опять:

– Лезь в бутылку!

Малой попробовал вырваться, да не тут-то было – отец крепко держит и свое твердит:

– Лезь в бутылку! Сколько раз тебе повторять?! – А Лие говорит:

– Принеси-ка мне хлыст!

Мальчик еле говорит со страху:

– Но я же не могу! Не могу!

– Ага, ты не можешь? А когда мама тебе говорит, что не может, ты почему не слушаешь? Почему кричишь, требуешь, ногами топаешь, как дурной? Мне такой сын не нужен!

– Папочка, папочка, я больше не буду! – И слезы градом.

– Ну смотри, я тебе верю. Но если мама еще раз мне скажет, что ты не слушаешься, мешаешь ей, – загоню тебя в эту бутылку, и будешь там сидеть, пока не исправишься.

И все – как рукой сняло! Детям нельзя много воли давать. Вот так и жили.

А через пару лет приехали в деревню товарищи из района, вызвали Абу в сельсовет, показывают ему списки – вот, мол, коллективизацию начинаем, завтра раскулачивать пойдем, будь готов. Аба ничего не говорит, водки им наливает, послал человека, чтобы Лия закуски принесла. Товарищи из района такие довольные, спать легли, а Абе сказали, мол, приходи завтра утром пораньше, пойдешь с нами по дворам. А когда утром встали да глаза продрали, оказалось, что раскулачивать и в район увозить некого: все, кто был в списке, исчезли, и председатель вместе с ними.

Понимая, что его могут искать, в родной Бобруйск Аба не вернулся. Поселился под Ленинградом и устроился работать на железной дороге. Он быстро продвинулся по службе, потому что умел вовремя открыть рот, но далеко не пошел, потому что не умел его вовремя закрыть. Дали им комнату в коммунальной квартире, и стали они жить потихоньку, детей растить, добра наживать. Все хорошо, да только стал замечать Аба, что Лия молчит, когда он с работы приходит, губы поджимает, глаза отводит. А один раз пришел, а глаза у нее заплаканы. В чем дело? Оказывается, соседка Нюра, толстая злыдня, житья не дает Лие, и чем дальше, тем хуже. Лия оставит на керогазе кастрюлю на маленьком огне, сама в комнату уйдет – гладит там, шьет или носки штопает, пока у нее борщ варится или жаркое тушится, а придет на кухню – огонь потух, все недоваренное стоит и давно простыло. И случается это только когда Нюра дома. А на Лиины вопросы ехидно так отвечает, что само потухло. А с тех пор, как они купили буфет, гордость Лии, и на кухне его за дверью поставили, Нюра каждый раз, как на кухню заходит, дверью изо всех сил как шваркнет – и прямо по Лииной гордости, по буфету, так что в нем только посуда звенит, а у Лии сердце ёкает.

Аба ничего не сказал, поцеловал Лиечку, успокоил свою милую и сел к столу. А через два дня ее спрашивает:

– Ну, как Нюра? Все так же дверью по буфету шваркает?

– Да нет, ты знаешь, когда она сегодня на кухню вышла да дверь, как всегда, изо всех сил распахнула, так дверь о буфет ударилась и обратно как отскочит! Нюре прямо по морде. Она завыла и к себе ушла. – Лия рассказывает, а сама хитро так смотрит.

– А чего ж это дверь, интересно, так отскочила?

– А кто-то внизу к буфету толстый кусок резины прибил, вот и отскочила.

– Откуда же этот кусок резины там взялся, хотел бы я знать? – А сам вот-вот засмеется. Посадил Лию к себе на колени, обнял и поцеловал.

– Если эта злыдня тебя опять донимать будет, ты не молчи, миленькая, сразу мне говори, – сказал Аба.

Нюра стала как шелковая. Дверь в кухню тихохонько так открывает, да для профилактики и с керогазом шутки шутить перестала. Вот так и жили.

Во время войны Абу с семьей отправили в эвакуацию: без железных дорог не выжить ни на фронте, ни в тылу. Аба много работал, и Лия с Додиком на завод пошли. Паек у Абы хороший, да еще стахановские обеды в столовой получает, а Лие с Додиком не хватает, и малой вечно голодный. Аба договорился в столовой: я сам есть эти обеды не буду, мне и так довольно, а буду свою семью приводить, они за меня питаться будут. Ему разрешили. Душа радовалась, когда он смотрел, как Лиечка и мальчики кушают. Сам скоро доходягой стал. Но грех жаловаться: что делать, время было такое – все страдали. Главное, живы остались. Младшенький, Моня, ослаб, стал часто болеть. Когда блокаду сняли, они сразу вернулись в Ленобласть, и Аба пошел котельщиком на нефтебазу работать. Работа никакая человека не срамит, это человек может осрамить любую работу. Главное, работать честно. Жилье получили – маленький домик, комнатка и кухня. Зато был клочок своей земли, и Аба снова с удовольствием на ней работал. Появилась своя малина, сморода, крыжовник, овощи, зелень, да и грибы в лесу и на их долю росли. Потом кур завели, гусей, пару поросят, а там и корову купили. Корова хорошая, дай ей бог здоровья, стали излишки молока по соседству в дом отдыха продавать. Появились лишние деньги. Да что говорить-то, лишние деньги никогда не лишние. Додик вырос, поступил в техникум, женихом стал. Ростом с отца, так что стали ему все новое шить да покупать – костюмы, рубашки, пальто, а Аба его недоноски донашивал. И карманные деньги молодому человеку нужны. Смотрит Аба на сыночка своего старшенького, какой он красивый и хороший, и говорит Лие: «Пусть у него все будет, пока молодой, нам на старости лет это все сторицей окупится». Моня еще малец, школьник. Вырос, окреп, откормили его хорошей домашней едой, все свежее с огорода, и два раза Аба его с Лией в Евпаторию отправлял на поправку. А для чего же жить, как не для детей?