Александр Прохоров - Часовых дел ангел. И другие рассказы

И ты на педали жмешь, а велосипед едет, ты жмешь, а он ускоряется, это хоть и не противоречит законам физики, а все равно здорово!

Шины о шоссе шуршат, в ушах ветер шумит и все это ш-ш-шикарно!

Если кто знает – при подъезде к деревеньке Попово спуск – ну почти как на гигантском слаломе. В другой раз притормозил бы, конечно… А тут – поскольку на трассе ни души, и спуск, вроде, просматривается – несешься вниз и думаешь: «Вот же старый дурак!» – и чуть-чуть подкручиваешь при этом.

Потом долетел до точки перегиба и этак замерло внутри, а отпустило, когда видно стало, что поворот внизу тоже свободен и спуск к мосту просматривается, и дальше можно не тормозить. Скорость сама спала, проехал мостик, стал замечать все вокруг, кусты, деревья, поле, пионерлагерь. Всего много: и простора, и воздуха и зелени, а людей нет, все спят. Дальше по ходу еще поселочек, рабочий люд на шоссе выходит. И так их мало, что с каждым поздороваться можно.

А солнце все поднимается, все оглядывает, и я все это вижу, птиц слышу, чувствую, как ветер дует в лицо и запахи с поля доносит.

А потом вдруг места незнакомые пошли, даже дорогу стал пытаться запомнить. И вдруг еще чуть проехал и глядь: «Ба-а-а! Да это же вот где!» И точно. Поле знакомое, и вот он храм открывается.

Храм в окружении высоченных лип. Так что белые стены сквозь деревья видны, а купол почти весь в зелени. И перед храмом луг из разнотравья. Каждая былинка на своем ярусе. Внизу все зеленое, повыше цикорий сине-фиолетовый, а над ним сурепка кружевная желтая. Смотрю на это, и не верится, что такая красота из этих травок собирается. Сошел с велосипеда, перекрестился на храм и говорю себе: «Господи! Счастье-то какое!» И опять покатил по шоссе. Доехал до поля клевера, а там в поле тропинка к остановке протоптана. Свернул на тропку, сошел с велосипеда, под ногами клевер и люцерна.

В поселок въехал – оказывается, еще никто не проснулся, спят. Только кот здоровый дымчатый выскочил из-под забора мне навстречу, развернулся и от меня по дороге побежал. Нет бы в сторону свернуть, нет, улепетывает по прямой, может, соревнуется – кто его знает.

Дома все более знакомые, и, наконец, мой.

Жена, конечно, спит, все спят…

А у меня кадры моей поездки перед глазами, голоса птиц, запахи с поля и ощущение счастья.

Света, Мишкина жена, позвонила и сказала ровным голосом:

– Я знаю, вы с Мишей были друзьями, если сможете, приезжайте на похороны и к нам на поминки, я обзваниваю всех его друзей.

Что-то екнуло внутри: Мишка!

– Когда? – спросил я.

– Три дня назад, сердце, – объяснила Света.

– Трудно поверить, – сказал я дежурную фразу, потом говорил что-то еще, понимая, что никуда не поеду. Видеть Свету и сына, о котором мне рассказал Мишка, не хотелось. Родственников я его не знал, общих знакомых у нас почти не было. «Чужие мне люди, о чем я с ними буду говорить? – оправдывался перед собой я. – Да и с Мишкой нельзя сказать, что мы были друзьями. За последние двадцать лет виделись всего несколько раз».

Познакомились мы в первой и для него, и для меня заграничной туристической поездке (в Югославию), обоим было за сорок. Он и я ехали в одиночку, без жен, разговорились в автобусе. Он и я доценты на кафедре, шли по жизни одними коридорами в разных концах Москвы, встретились в Югославии. Заселили нас тогда очень поздно в двухместный номер с огромной двуспальной кроватью. Лежали каждый со своего краешка. «По армейским нормам вполне третьего можно положить», – шутил Мишка.

На следующий день номер «для пары» поменяли на комнату, где было две раздельные кровати. Десять дней держались друг друга в чужой «почти капиталистической» стране. Пожалуй, тогда мы и правда были друзьями. Было о чем поговорить. Мишка больше рассказывал о себе, чем я, ему нужно было выговориться, он тогда уходил от жены, видимо, сильно переживал и, если вместе выпивали, неизменно скатывался на волновавшую его тему.

– Ну вот представь, – говорил он еще твердым, но уже с повышенно тщательной артикуляцией голосом, – они вместе любили кататься на лыжах, потом она на лыжах кататься разлюбила, лыжи выбросила, то есть она вообще забыла про лыжи. А он хочет кататься. Он что, значит, должен забросить лыжи из солидарности? Мне с ней интересно говорить, мы близкие люди, я от нее уходить не собираюсь, у нас общий сын, интересы, друзья. Но, ты понимаешь, ей секс со мной и, как я понимаю, секс вообще, как занятие, не интересен. Она говорит, что перестала понимать, что в этих странных телодвижениях находят люди? Это как?