Михаил Садовский - Белые вороны. Роман

Наверное, я в отца пошёл. Он тоже не женился долго. Уже я родился, а он всё тянул, тянул и… ушёл к другой женщине. Мама говорила, что сама виновата – она не могла понять его. Он когда из Вьетнама вернулся, ему все бенефиты предлагали: учиться можно было – выбирай, но отец не пошёл. Он вообще ничего не хотел – ничего не умел и не хотел. Потом рассказывал мне, что никак от шока отойти не мог, как выжигали лес, и поля, и деревни, он на аэродроме в обслуге был, а всё равно всё видел и никак понять не мог – за что их? Так и не понял, говорил, мне по хрену, коммунисты они, или буддисты, или католики: терпеть не мог, как вокруг все делали карьеру, просто потому, что все делали… всё равно какую. Из его ребят один Боб только рвался домой – так он в свою джаз-банду рвался ничего больше не хотел, а остальные – все кто куда, и все высчитывали: сколько лет потратить надо, чтобы потом жить прилично?! На принцессах же не женишься, они где-то далеко на западе, там эти длинные голые ноги и враки о сказке, которая вокруг… и в армии ни один не остался. Видно, не только там всё выжгли, но и душу в нас тоже. Пить начали, а он сказал себе: служить буду – только по-другому, людям. И пошёл в механики. Машины пошли со всего света, а он радовался, что опять надо новую учить – они все разные… и не женился долго. На жизнь хватало и на выпивку… он мечтал себе дом купить на колёсах и трак сильный, деньжат подкопить и поехать куда глаза глядят… главное, что сам по себе и ремонт на дороге сам, а дом пустой – кого хочешь подсадишь, а не понравится – выгонишь, на дороге мало ли кого встретишь… Видно, гены – это не просто болтовня: я ловлю себя, что на отца похож… я же когда подрос, встречался с ним часто… Чего это меня разобрало так? Вот ещё два блока – и её дом! Ничего себе драйвей замело!».

Он остановился напротив входа, не подъезжая, вылез из кабины и пошёл за лопатой. Она всегда стояла сзади у двери. Сейчас дверь не поддалась сама из-за тяжёлого снега. Он подцепил её снизу, и, пока поднимал, за шиворот насыпалось много снега. Марк чувствовал, как он тает и течёт ручейком вдоль позвоночника вниз до боксеров! Чистил он долго. Ему нравилось кидать снег в стороны всё выше и выше на сделанные им сугробы. Ветер сметал с лопаты холодную пыль, и она ударяла ему в лицо. Дебора появилась, когда он уже хрустел лопатой по ступенькам. В халатике, запахнутом руками на полпути от талии к грудям, которые от этого ещё больше выступали.

– Ты спятил? Я уже целый час жду, не одеваюсь. Всё смотрю в окно, когда же ты закончишь? – она говорила это напряжённо, с нотками злости и досады.

– Куда торопиться? – откликнулся Марк и оперся о лопату, лицо его оказалось чуть ниже её талии, и она с верхней ступеньки смотрела ему прямо в глаза.

– Ах так?!

– Не кипи, – успокоил её Марк, – всё успеем! Всё равно никуда не поедешь в такую метель.

Он знал, что она терпеть не может такую погоду, и шагнул в дом вслед за ней.

– Не мог двадцать баксов заплатить? Пожалел? Или не хотел побыть со мной? Тогда чего притащился? – ворчала Дебора и ёжилась. – Лезь в душ. Я сварю кофе.

Вот это ему нравилось: слова знакомые, таким приказным необидным голосом и не надо думать. Душ, кофе, потом она будет его ублажать, обцеловывать и ворчать, что потеряла целый час из-за его глупости… «или жадности» – вдруг приподнималась она на локте и смотрела ему в глаза так близко, что ресницы касались его носа.

– У-у-у-у-у! – и она грозила ему маленьким кулачком.

– Погоди, – он за плечи отодвинул её от себя. – Ты знаешь, Нордстрём сегодня на три часа опоздал. Думали, уже не приедет… бедная пациентка готовая лежала. Эти невротики приехали, проводами её всю опутали, приборов наставили… думали, не приедет! Такое Рождество получилось…

– Да, мать звонила, сказала, что брат сможет прилететь только завтра и она всё перенесла… ничего… мы вдвоём справим! Правда? Ты никуда не смоешься?

– Куда? Как? Я в двойном плену! В снежном и нежном, – отшутился он. Она знала его привычку – вдруг вскочить и исчезнуть…

Комнату залили сумерки. Снег или ослабел, или покрывал свои же сугробы, которые глушили звуки, тишина уплотнялась под тяжестью, наваленной на окрестный мир, под ней еле шевелилась усталость и сливалась с этой тяжестью, а в самом низу был он, маленький человек, лежавший на кровати, обласканный, обцелованный любящей его женщиной, и он, как только расслабился, тут же улетел обратно в госпиталь, буран и дорогу.

Сон был таким глубоким, какой бывает после лыжной дальней прогулки, когда с мороза вваливаешься в жаркую комнату, где топится печка, дверца её открыта, на плите неспешно и независимо посапывает чайник, и после одного выпитого стакана заваренного на домашних травах чая тебя неудержимо валит на старенький диван, и ты улетаешь неведомо куда и, кажется, навсегда покидаешь этот белый свет. Было ощущение, что кто-то доведённый до отчаяния вымещал свою досаду на окружающем мире. Снежинки налетали друг на друга и склеивались, как склеиваются два стосковавшихся в разлуке тела. Заструги на глазах росли, позёмка, наткнувшись на них, подлетала вверх, завихряясь, её сбивал очередной заряд снега, и всё повторялось. Можно было смотреть, потеряв счёт времени, на этот организованный снежный хаос, как смотришь на огонь костра, это был белый холодный, обжигающий огонь бурана. Во всём здесь была бесконечность: в количестве снежинок, холода, времени, пространства – всё было здесь неограниченно, и ты сам, окружённый этой бесконечной стихией, становился её частицей, бездумной и безвольной, – буран поглощал тебя, выбеливал и сметал все мысли, оставался лишь застывший бессмысленный взгляд. Всё становилось расплывчатым, безразмерным, единственным, приятным, желанным, усыпляющим, уносящим в бесконечность и в вечность… Буран. Пропадало желание что-то изменить, спрятаться от него, спастись, он втягивал в себя всё, ещё имевшее очертания, то есть свою индивидуальность и волю – единый цвет, единый звук, единое движение, хаотичное, бессмысленное и этим всеобъемлюще организованное и всесильное. Буран. Ровный рокот двигателя, жара в кабине до тех пор, пока не закончится горючее, белый звук заменит механический, наступит час блаженства и покоя. Буран. Сантиметры снега уже сменились футами, ярдами, вообще неизмеряемы и неосязаемы – белый мир не нуждается ни в каких цифрах, звуках и чувствах… это Буран – ненасытное чудовище вселенной.