Евгений Сулес - Письма к Софи Марсо

В памяти на долгие годы отчётливо запечатлелся тот факт, что, как только старшая сестра вошла в квартиру, он всё сразу понял, ещё до того, как она успела сказать, до того как увидел её лицо. Но в последнее время он стал сомневаться и думать, что, возможно, это особый эффект памяти, обман сознания, сродни обратной перспективе сна, когда сначала звонит будильник или телефон, а за ним уже во сне к этому звонку достраивается сюжет. В тот день ему пришлось обзванивать друзей, говорить, что приходить не надо. Свой собственный голос ему слышался как бы со стороны, будто сквозь вату.

Со смертью матери, думал он тогда, кончилась жизнь. Но, как оказалось, кончилось детство, а жизнь-то как раз только началась.

О смерти Михал Михалыча он узнал от Юры Шурыгина. И только потом прочёл в интернете скупую справку. Семьдесят семь лет жизни уложились в три небольших абзаца новостной ленты. На одном из сайтов сообщалось время и место отпевания. В назначенный день поехал.

Было воскресное утро в самом начале октября. Церковь затерялась в переулках в центре Москвы, где ему всегда хотелось жить и где он никогда не жил, да и вряд ли уже жить будет. По дороге он корил себя, что в последние годы не приезжал к Михал Михалычу и так редко звонил. Вспоминал посиделки на переделкинской даче, где Михал Михалыч жил последние годы. Обсуждения текстов, его рассказы за чаем о том о сём, всегда такие живые и интересные, пронизанные каким-то детским восприятием жизни и особым юмором.

Последние годы Михал Михалыч уже плохо говорил, с трудом передвигался, вместо одной из ног стоял протез, но при этом сохранял удивительную ясность ума. За ним ухаживала его четвёртая жена, Татьяна Валерьевна. Она была его сильно моложе, и если бы не она, то Михал Михалыча, наверное, давно бы уже не было на свете. Она по нескольку раз в год ложилась с ним в больницу, сопровождала его на всяческие семинары, по которым Михал Михалыч продолжал ездить почти до самого конца.

Татьяну Валерьевну он вспоминал с особым чувством. Между ними как-то быстро установилась взаимная теплота и близость. Ему казалось, что она выделяла его среди других учеников. А может быть, это просто был особый тон, истинная интеллигентность, почти утраченная ныне, когда каждому приходящему кажется, что он на особом счету.

Церковь была небольшая, людей пришло много; известных, очень известных и неизвестных совсем. Отпевание уже началось. С несколькими знакомыми он поздоровался глазами и кивком головы, поискал Татьяну Валерьевну, не нашёл, она, видимо, стояла рядом с гробом, куда было не протиснуться. Он встал в стороне, попытался сосредоточиться на службе. Но смысл церковнославянских слов ускользал, и сам он тоже ускользал, сбегал куда-то в прошлое, в воспоминания, в лето, на переделкинскую веранду…

В нескольких шагах от дома Михал Михалыча за обветшалым забором находилась полная запустения территория. Когда-то, ещё при Союзе, здесь был детский санаторий. Он попал в него в третьем классе, на вторую, самую короткую, четверть, ту, что перед Новым годом. Был он мальчик домашний, последний ребёнок в семье, в детский сад не ходил, в лагеря не ездил, с новыми людьми сходился плохо, и потому всё время хотел вернуться домой, да так сильно, что первые дни каждый тихий час и перед вечерним отбоем бесшумно – чтоб кто не заметил и не засмеял – и безутешно плакал. Впрочем, санаторий был восстановительный, для болезненных детей, так что плакал он там далеко не один. Потом худо-бедно попривык. Но когда получал из дома письма, снова плакал.

Как-то раз они с ребятами прокрались во время прогулки в комнату дежурной, куда-то отошедшей, и смог позвонить домой. Это было так странно – мамин голос в телефонной трубке… После короткого разговора навалилась такая тоска, что это был самый тяжёлый день из всех, проведённых там.

За несколько дней до окончания срока он заболел ветрянкой, и его отправили домой. Мама сама приехала за ним на такси. Оставшиеся в санатории махали рукой, обменивались телефонами, обещая обязательно позвонить, встретиться, там, на свободе, приехать в гости, и утирали украдкой слёзы. Одна девочка, с которой он почти не общался, стояла молча возле машины и как-то странно на него смотрела. И только, когда он уже сел и машина тронулась, она замахала ему рукой. Он не понял её взгляда, но запомнил навсегда. В этом взгляде было предчувствие чего-то, чего ещё нет, но скоро будет. Как Новый год. Не так чтобы много раз, но были потом в его жизни ещё женщины, которые смотрели на него так же.