Алексей Тарновицкий: Убью кого хочу

– Сатек, зачем они сами прыгают к нему в пасть, эти орехи?

– Какие орехи? – говорит он. – Где ты видишь орехи?

И я смотрю снова, и вижу, что это и в самом деле вовсе не орехи, а головы, человеческие головы. Щелк!.. щелк!.. щелк!..

– Пойдем, – говорит Сатек. – Нам тоже туда, вместе со всеми…

И мы идем… нет, мы катимся туда, к бесчисленным щелкающим пастям – мы, две беспомощные хрупкие головы, две крошечные горошинки огромного человеческого потока. А страшные стальные зубы все ближе, все ближе…

– Нет! Нет!

Я пробудилась в поту и в ужасе. Слава богу, я была в своей комнате, в своей постели. Сквозь тюлевые занавески пробивался скупой свет ноябрьского ленинградского утра. Я перевела дух, но мое сердце было полно страха и ненависти. Я ненавидела этого мерзкого Щелкунчика, этот поганый век, эту гадкую эпоху, щелкающую человеческие судьбы и головы, превращающую мужчин в никчемные ничтожества, а женщин – в несчастные жертвы.

– Сдохни, сволочь! – прошипела я в утренний полумрак. – Сдохни! Сдохни! Сдохни!

Потом я снова бухнулась на подушку и проспала до полудня – уже без всяких кошмаров. Когда я снова открыла глаза, из кухни доносились уютные звуки дома и божественный запах куриного бульона плыл по вселенной, наполняя и облагораживая ее. Мы с мамой провели весь этот день в точности, как и было запланировано накануне, а на следующее утро я действительно чувствовала себя как новенькая. Мне снова хотелось жить, и даже полуподвал в Мариинском проезде манил меня своими до боли знакомыми чертами. Приехать, сесть за стол, положить перед собой размытую копию статьи американского утопленника, услышать шахматный диалог про Трезорку и половцев, перекинуться словечком-другим с интеллигентной Зиночкой, обсудить выкройку с Верой Палной… – что ни говори, а в этом есть определенная прелесть.

В автобусе были свободные места – полдень, такое время. Я села у окошка и впервые спокойно подумала о позавчерашних событиях. Зачем прикидываться дурочкой? Я ведь проделала это всё своими же руками. Этот звонок к Лоське на квартиру… – неужели его последствия не были ясны с самого начала? Не знаю, чего именно мне хотелось в ту минуту – испытать своего будущего мужа на прочность или сорвать всю затею с замужеством как раз тогда, когда она уже всерьез угрожала стать реальностью. Первое мало правдоподобно: от иллюзий относительно мужества своего плюшевого козла я избавилась довольно давно – да и были ли они когда-либо, подобные иллюзии? Значит, остается второе: я просто не хотела выходить за него замуж. Не хотела, но со свойственным мне инерционным упрямством продолжала держаться за человека, в которого вбухала столько сил и надежд.

По сути, последние месяцы наших отношений – вернее, моего отношения к этим отношениям – представляли собой непрерывный поединок упрямства с нежеланием.

– Ты не можешь выбросить на помойку плод своих трехлетних стараний – причем как раз тогда, когда он сам валится тебе в руки! – утверждало упрямство.

– На кой черт тебе сдалось это никчемужество? – отзывалось нежелание голосом святого Сатурнина. – Ты ведь уже давно не любишь его… впрочем, ты и не любила его никогда.

Что ж, надо отдать должное упрямству: оно почти победило. Хотя, честно говоря, у него было немного шансов на окончательную победу. Так или иначе, но нежелание нашло бы способ избавиться от Лоськи и его мамаши. А коли так, то о чем печалиться? Напротив, надо радоваться. Как сказал бы Троепольский, есть повод! Если уж о чем и надо задуматься всерьез, так это о словах мамы о моем таинственном родителе. О том, что она назвала его пустыми фантазиями…

Размышляя таким образом, я спустилась в полуподвал, кивнула Вере Палне и, здороваясь с прочими грачевцами, прошла к своему столу. Даже для такого позднего времени – а часы показывали уже четверть первого, сотрудников было необычно много. Что такое? Для аванса вроде бы поздно, для получки – рано… – может, внеплановая премия по итогам визита комиссии?

– Зиночка, что происходит?

– Как, вы ничего не слышали? – удивленно спросила она.

– Нет, а что?

– Конец эпохи! – послышался сзади торжественный голос Троепольского.

Он стоял в дверях комнаты со своим неизменным портфелем.

– Конец эпохи, дорогая Сашенька! Умер наш Брежнев, Леонид Ильич! Скоропостижно скончался. Так что, есть повод! – Троепольский прошел вперед и, щелкнув замочками, выставил на стол бутылку портвейна «Иверия». – Да-с, господа-товарищи сослуживцы. Целая эпоха приказала долго жить. Можно сказать, издохла. Есть повод!