Александр Зубков - Доказательство существования

Дома был Георгий Петрович.

– Ну, как дела? – спросил он.

– Ничего. Начал разбираться.

– Когда ты работаешь, надо знаешь как? Делай как будто бы все, что только начальство ни прикажет. Но совсем все делать нельзя. – На лице его появилась улыбка. – Понимаешь? Надо, чтобы что-то как бы не совсем было сделано. Как бы игра была. Но чтобы нельзя было тебя ухватить. Понимаешь?

– Да, – сказал я, – понимаю.

Нашей тематикой занимались военные; прочитав их книги, я понял, что путь расчета, который предлагает их институт, неправильный.

– Владимир Михайлович (так звали Батурина), – сказал я, – по-моему, их теория ошибочна.

– Ты знаешь, мы уже думали об этом, но как тут быть, не знаем. Их институт является головным по нашей тематике. Может, лучше сидеть спокойно и делать по их методике?

Я обратился к Лыковой, высказал ей свои сомнения.

– А рассчитывать надо как? Берем объект и смотрим: если он мал – то делаем приближение как к малым объектам. А когда он велик – то рассматриваем его как полубесконечный.

– Да-да, – сказала Лыкова. – Здесь что-то есть. Попробуй, Сережа.

– Хорошо.

Я посидел пару дней и нашел приближенные решения для малого и большого объектов; что порадовало, так это то, что результаты для большого объекта не стремились бесконечно расти, а приближались к некоему пределу.

И мы стали вычислять по новому методу.

В начале осени в Ленинграде проходила встреча разработчиков по нашей тематике, и Лыкова, собираясь на нее, взяла меня. Батурин некоторое время был обижен: он все-таки являлся руководителем группы, но что же тут сделаешь? Я написал статью по методам вычислений, и повезли ее на конференцию.

Конференция проходила в большом и серьезном НИИ. Собралась масса гражданского и военного народа; военные, чтобы не привлекать ничьего внимания на подходе к НИИ, были одеты в гражданское. Тут оказались Пудов и Картанов – представители головного института; Пудов был маленький, уже в летах, полковник, лицо рябое, а Картанов – большой и красивый, капитан, автор тех теорий, что заставили нас задуматься. Тут было множество людей из гражданских институтов; со всеми Лыкова была накоротке – смеялась и перебрасывалась шутками.

Я сдал статью, но слова мне никто не предлагал; выступали Пудов, Картанов и другие солидные сотрудники. Лыкова выступила с большим докладом по своей тематике, в другом помещении; она занималась несколько иными, родственными, делами, а мы с Батуриным были в ее секторе.

И вот конференция закончена, мы едем домой, в Москву.

Я поднимаюсь по улочкам, ведущим к нашему институту предзимний воздух вливается в мои легкие. Я подхожу к длинному зданию в семь пятьдесят восемь; если я опоздаю на пять минут, то меня ждет испытание. Одна из старых женщин, сидящих за стеклянными окошками, заставит писать объяснительную записку, и далее эта записка пойдет по всем верхам. Начальник сектора проведет с тобой беседу; на первый раз это все. Если же опоздаешь во второй раз – тебя лишат квартальной премии; квартальная премия равна твоему окладу. Поэтому никто никогда не опаздывает; если уж случилось опоздание, ты должен остановиться, звонить своему начальнику сектора и дальше ходить вокруг да около института час или два. И уже после хождения подходить к старым женщинам с выражением спокойной уверенности на лице.

Я не люблю этого и поэтому никогда не опаздываю. Слава богу, весь мой путь от дома до работы занимает пятьдесят минут; если я отправился ровно в семь – значит, все будет в порядке.

Жизнь стала весьма трудной: постоянная, непрекращающаяся стирка пеленок. Инна нездорова, двигается с трудом. Плакала от страха в первый день, когда привезли ребенка, это было вечером; тревога и страх: ей казалось, что малышка такая маленькая и мы не сбережем ее. Дали Инне валерьянки; ночью вскакивает и то приподнимает ворох одежды, то ощупывает меня, то с тревогой показывает на люстру или в окно, везде ей мерещится ребенок. Встаю к малышке я, она орет, писает и какает в руках, пеленаю; утром адский подъем, вечером – снова пеленки, кормление. Все эти дни – ни минуты отдыха; один день (перед приездом Инны из роддома) я чуть не плакал. Уборка, которой не видно конца, – я сидел как неживой. Георгий Петрович потом спросил:

– Ну как, отошел?

– Немного, – ответил я.

Вспоминаем прежнюю жизнь, когда единственной заботой вечером было приготовить ужин, смотреть телевизор, и думаем: вот они, детки! Неужели теперь так будет все время? Инна еле ходит, сутулится, как старуха; я думаю: господи боже мой, зачем все это – так называемая любовь, после чего женщина так страдает, чтобы родить существо, которое потом отнимет и личную жизнь, и покой.