Эльдар Ахадов - Остров Грёз. Избранная проза

– Что же это такое?! Опять вроде за мной подсматривает кто-то. И кому я только сдался? Что за мной подсматривать?.. Так скоро сам с собой начну разговаривать…

Прокурив полпачки сигарет и выпив несколько чашек кофе, в крайнем раздражении на самого себя он ушёл не дожидаясь сумерек.

Весь следующий (воскресный) день Матвей пропьянствовал на даче приятеля возле речки Базаихи. Вот там ему было хорошо. Так хорошо, что весь понедельник он вынужден был провести дома в постели с сырым полотенцем на голове и капустным рассолом (всё-таки классная вещь!) на прикроватной тумбочке.

В мастерскую его явно не тянуло. Ну, ладно, предположим, когда-то скульптор Пигмалион влюбился в созданную им же Галатею, и она ожила. Но, во-первых, грек создал скульптуру человека. Во-вторых, она вызвала в нём только исключительно положительные эмоции. А здесь-то, у него, у Матвея, что случилось? Рассуждая по трезвому (гм… насколько это возможно), он Филипчук, написал копию полусгнившей картины, интуитивно стараясь угадать то, что на ней было изображено раньше и испугался. Чего именно, если это – просто пейзаж? Каким образом, откуда и почему возник этот дурацкий страх? Ведь не чертей же он рисовал, а обычный кусок льда посреди океана!

Мысленно выругавшись, Матвей во вторник утром собрался духом и направился в мастерскую. Дойдя до «бурёнкиного» дома и собираясь набрать код двери подъезда, он вдруг ощутил на своём плече тяжесть чьей-то крепкой руки.

– Господи! Началось! Вот оно! – вздрогнул Филипчук. Рука так здорово сдавила его плечо, что он даже чуть-чуть присел. Это был Манилов, уже поддатый, но ещё не дошедший «до кондиции». Всю остальную часть вторницкого дня друзья старательно обмывали деньги, полученные Иваном за большую работу, которую он вчера успешно завершил и сдал заказчику. Они пили, пели, вспоминали всякие разные весёлые случаи и, наконец, Матвей уснул.

Проснулся он среди ночи, мучимый противоречивыми чувствами: сильнейшей жаждой на почве похмелья и острым желанием немедленно пописать пока не поздно. Он тут же удовлетворил свои желания, но в обратном порядке: сходил в туалет, а потом выпил всю воду из горла чайника. Ф-ф-у, полегчало.

Иван-то, видать, ушёл ещё засветло, поскольку в мастерской было темно (за исключением туалета, где кто-то из них не выключил свет ещё с обеда). Матвей захотел узнать который сейчас час, но верхний свет по такому случаю включать ему было лень, и он решил обойтись настольной лампой. Почти наощупь нашёл её и включил. Половина второго ночи. Приехали! До дома уже не добраться: автобусы не ходят, на такси денег нет, пешком идти на правый берег – сил никаких. Из дома не звонили, привыкли, что у творческого человека самое горячее время работы – ночь.

Матвей осторожно поднял глаза на картину. Да, ничего, вроде, страшного нет. При свете лампы она показалась ему в этот момент мирно настроенной, даже какой-то немного «домашней»: по воде плыл, отражаясь в волнах, красивый гигантский айсберг. Вот только пустое небо тяготило. Внезапно Матвей почувствовал чего же именно не доставало на полотне для завершённости, подошёл к нему и, взяв кисть, почти машинально нанёс ею всего один штрих – росчерк на небесном своде: яркую летящую звезду. Довольный своей догадкой, он решил поискать, не осталось ли чего похмелиться, и, к своему удовлетворению, нашёл. Заботливый Иван, уходя, оставил в бутылке возле кресла грамм сто пятьдесят. Филипчук, мысленно поблагодарив приятеля, осушил стакан и закусил хлебушком.

Ещё дожёвывая хлеб, Филипчук почти нечаянно обернулся к картине и… остолбенел. Недожёванные крошки выпали у него изо рта. Казалось, художник на некоторое время потерял всякую способность шевелиться и даже более того – что-нибудь соображать…

На картине произошли изменения, которых не касалась его рука! На волнах появилось отражение звезды. Мало того: сам айсберг и его отражение (вместе со звездой) составляли в совокупности очертания нечеловеческого лица. Говоря конкретнее, это было лицо старика с козлиной бородкой, проступившее в отражении воды и видимое как бы сквозь воду, но при этом само оно (Филипчук это чувствовал) человеческим явно не было, то есть не являлось лицом «хомо сапиенс». Художник ощутил это буквально собственной кожей, сквозь которую его мгновенно начало знобить. Мало всего этого: ожившее ОНО наблюдало за ним острым колющим взглядом, как бы, не отпуская от себя.

Матвей вдруг почувствовал, что теперь, повинуясь взгляду, не сможет выйти из комнаты до утра. Взгляд управлял им, контролируя все его мысли и поступки. И ведь оживил ЭТО он сам, на уровне интуиции догадавшись (или ему это было подсказано чужой волей?) насчёт того последнего недостающего росчерка!