Игорь Синицын - Клише участи

Ниже по склону располагались постройки соседней части, где служил Евдокимов. Такие же одноэтажные щитовые казармы, как и у них, что находились с другой стороны штаба, на возвышении сопки. Там же была столовая, куда он был обязан ежедневно наведываться и снимать пробу, расписываясь в амбарной книге, и периодически проверять санитарное состояние камбуза, маркировку бачков, разделочных досок, ножей; проверять правильность обработки солью колоды для рубки мяса…Перед столовой было некое подобие плаца, где личный состав выстраивался по утрам на развод. Свое присутствие на разводе он считал необязательным и похерил это дело с первых дней. Он полагал, что имеет на это право, в конце концов, он был единственным офицером, который проживал на территории части, неотлучно находясь на службе, и днем, и ночью.

Ну, а выше было только небо, и неважно, что абсолютная высота над уровнем моря была не так уж велика. Главное, что над ними, на этой сопке, ничего более не возвышалось. Как и в социальной иерархии, это обстоятельство могло служить некоторым утешением. Из-за постоянного ощущения вершины он на первых порах с осторожностью ступал по гладким каменным глыбам, особенно зимой, хотя чрезмерно крутых обрывов тут не было. По той же причине предпочитал ходить в яловых, а не в хромовых сапогах – помимо того, что яловые теплее, они не так скользили.

Пока курил, лодка скрылась за скалами. Он не испытывал зависти к ее экипажу, к подводникам. В известном смысле все они служили на лодке Севера стратегического – и пограничники, и ракетчики ПВО, и летчики морской авиации, береговые службы тыла, и даже они – военные строители. Вся мощная структура флота работала прежде всего на лодку. Он ценил высказывание Амундсена: «Людям не место в Арктике». И под водой людям не место. Если сформулировать точнее – людям не место там, где возможность созерцания внешнего мира исключена.

Он смотрел на снег, который как белый лишайник, пятнами покрывал плоские вершины дальних сопок, и гадал, растает ли этот первый снег или теперь уж будет лежать до прихода зимы, когда все вокруг превратится в сплошное снежное месиво. То, что снег выпал только там, вдали, еще больше подчеркивало суровую отчужденность горизонта над предполагаемым пространством моря, скрытым от взгляда бесконечной грядой сопок. Казалось, что мир в том месте еще неприступнее, еще холоднее, но в чем-то , и возвышенней, и величественней. Он подумал, что раз судьба занесла его на богом забытую скалу в Заполярье, то лучше бы ему трудиться на ней каким-нибудь сейсмологом или метеорологом. Это было бы куда естественней – таким вот морозным утром, забравшись на метеорологическую вышку, снимать показания приборов, измеряющих направление и скорость ветра, атмосферное давление, температуру и влажность воздуха, запускать в небо шаровые зонды… и отвечать только за погоду, за природные явления, сведя к минимуму контакты с людьми. Не из-за того, что он такой уж мизантроп, но жизненные аномалии легче переносить в одиночку, ни с кем не общаясь. «Метеорологом… Мели Емеля… Извилин у тебя не хватит быть метеорологом. Однако, надо чего-нибудь пожрать, до обеда еще далеко. Господи, да тут до всего далеко! Кто бы знал… Особенно до теплого сортира». .

4

…Неделя ушла на переезд. Он уговорил свое начальство не выселять Евдокимова, деваться тому и впрямь было некуда, а объединение медицинских служб двух батальонов под одной крышей имело свои преимущества, и, наконец, не такой человек был Евдокимов, чтоб безропотно покинуть насиженное место. Собственно в территориальном плане ничего не изменилось – они просто переехали из одного торца штабного барака в другой.

Итак, они организовали общую санчасть. Все, что ни делается, делается к лучшему. Это еще больше сблизило их, вдвоем веселее, кроме того практичный Евдокимов сумел придать их совместной комнатушке вполне жилой вид. Они взяли напрокат холодильник, за бесценок приобрели у кого-то старенький телевизор с единственной работающей программой, купили торшер, раздобыли почти антикварный, местами заплесневевший шкаф, и зажили припеваючи.

Евдокимов был родом из Башкирии. Также после окончания института и тоже с красным дипломом был призван в армию на два года. В Уфе осталась жена и трехлетняя дочь. Он страшно скучал по ним, злился на весь свет, что разлучен с семьей, и чуть ли не каждый день писал письма домой. Родители его умерли, оставив символическое наследство, от которого пришлось благородно отказаться в пользу старшей сестры, инвалида детства, страдавшей ДЦП и жившей на попечении тетки. Некоторый налет провинциальности чувствовался в нем, но только потому, что он постоянно старался его скрыть, сам того не замечая. Его выдавала присущая всем провинциалам приверженность к классицизму и готовность всюду проявлять свою эрудицию. Вообще же, он был интеллигентен и добродушен, что вполне увязывалось с его внешностью – толстоват, беспомощно близорук. Без очков, прятавших мягкий взгляд глубоко посаженных, серых глаз, крупное лицо с обиженно отвисшей нижней губой приобретало черты детского. Военная форма совершенно не украшала его. Даже не глядя на малиновые петлицы с медицинской эмблемой, можно было безошибочно определить – раз этот человек оказался в армии, то он может быть в ней только врачом, настолько нелепо сидели на нем, и шинель, и фуражка, и связанный женой серый, толстый, «не уставной» шарф. Его будущей специальностью должна была стать патанатомия, и он даже устроился внештатным судебным экспертом при гарнизонной прокуратуре и как-то раз его вызывали в Гаджиево произвести вскрытие, но все это было очень далеко от настоящей работы, к которой они готовили себя в институте. Именно это угнетало их больше всего, и как они не старались сделать эту тему запретной, она постоянно сопровождала их бытие…