Эпонина Звездная - Повести безымянных

Былой страх перед проявлением природы давно испарился, и парень уже просто наслаждался грозой. Засыпал под её колыбелью, видел в ней часть своей семьи. Гроза, шарф и объединяла всё это квартира. Пусть она и не была такой новой, пусть она была далеко от его работы, ему всегда было приятно возвращаться в небольшое его обиталище, где он не жил по инерции, как было принято, а медленно и задумчиво потягивал черный чай с сахаром, штопал шарф, смотрел на фотографии и не видел конца, который мог ожидать его в любой из дождливых дней…

Комнату залил алый свет, которой постепенно подбирался к морщинистому бледному лицу пекаря. Он смотрел на некогда белый потолок, что с годами начал трескаться и осыпаться, весь покрывшись пятнами от потеков. В первые годы одинокой жизни дом медленно разрушался, ведь старику не было дело до какой-то дыры в крыши, разбитых стеклах в некоторых комнатах. Такая отчужденность от всего на свете привела к постоянным потопам в его комнате. Жестяные ведра и тазики не покидали своего места на протяжении полугода.

Медленно и постепенно он вернулся к прежней жизни и открыл пекарню, продолжив дело предков с новой силой. Жизнь уже начала представлялась ему инерции, он спускался и весь день проводил то в небольшой кухоньке, где всегда горела печь, то у кассы в комнате, которая со временем истратила свое прошлое название и обрела новое.

Трещины были везде: на потолке, на стене, оклеенной обоями и всегда при желании в них можно было заметить необычайную, в какой-то мере прекрасную, идеальную форму, сравнимые с узорами на стекле зимой. Однако узоры со стекол ушли из жизни пекаря (особенно холодных зим нынче у них не было, а снег был такой редкостью, что в его существования трудно верилось), а трещины остались, как напоминание.

Он ждал, когда летняя утренняя заря коснется его старого лица, словно теплая нежная, любящая рука жены. Это было своего рода традиция. Он начинал свой день с утренней зарёй. Словно сказочный феникс, он возрождался с каждым утром. Порой ночами пролет он не мог заснуть, отчего казался больным, усталым, а порой и злым. Однако по-настоящему злого пекаря никто не видел. Серые глаза, что поведали многое, излучали светом. Улыбка согревала душу каждого покупателя. А сколько хороших эмоции было в его выпечке, да в простом ржаном хлебе?

Луч коснулся его подбородка, продолжая подниматься по лицу старика. Губы растянулись в улыбке, и вот он уже готов к новому дню. Пекарь откинул тяжёлое старое и колючее одеяло в сторону.

В доме стояла тишина, прерываемая лишь хождением часов. Минутная стрелка двигалась по циферблату с таким звуком, что он мог слышать её с кухни. Это же не давало ему покоя по ночам. «Да выбрось, ты эти часы», – говорили ему соседи, гости его дома. Да, они ему нередко мешали. Однако привязанность к часам, воспоминаниям душили его в редкие моменты, когда пекарь готов был их выбросить. Но столько теплого и приятного хранили в себе эти старые запылившиеся часы с совой, что и рука не поднималась избавиться от них.

Как сейчас, он помнил, когда и зачем их покупал. С годами особый эффект воспоминаний улетучился, некоторые он просто позабыл, за что не мог себя простить. Эти воспоминания были его ниточкой с семьёй, которой больше нет. Сыновья и дочери выросли и разъехались по другим городам, а отца навестить некому. Однако мужчина не унывал. Он верил, что, хотя бы один из них приедет. Не было важно, что он скажет своему отцу. Лишь бы приехал.

– Лишь бы… – прошептал он хриплым, осипшим голосом. – Иж, старик, совсем в тоску себя вогнал. А ну, взбодрись.

Он слегка ударил себя по щеке: это процедура была привычной для него. Раза два на день он бил себя по лицу, чтобы не унывать. Уныние и одиночество. Вот кто были его настоящими друзьями. С последним он смирился, но с первым пытался бороться. Он вечно напоминал себе, ради чего живёт и продолжает своё дело: для Лили.

Ныне покойная жена пекаря покинула его десять лет назад. Суровый вирус прихватил с собой немало людей в столько небольшом городке как Болонджи. Как бы не сопротивлялась, как бы не верила Лили в медицину, но спасти её таки никто не смог. Года уносили любую память о ней. Старик держался ту единственную нить, что у него осталась, крепко, не отпуская. Почему-то он запомнил её волосы пшеничного цвета, и их запах: они пахли миндалем. Эти жизнелюбивые голубые глаза. Самые теплые моменты с ней.

– Где же ты моя, Лили? – задавал он себе этот вопрос каждое утро. А в ответ всегда раздавалась тишина.