Ирина Ишимская - Прогулки по прошлому и настоящему. Рассказы. Эссе

– Ты заболела? – он возмутился очень неподдельно. – Я сегодня целый день ходил в кепке.

Я стала описывать ему место, где мы его видели. Он еще раз повторил:

– Я сегодня целый день ходил в кепке, в той стороне вообще не был, шапку не надевал, а с эти мужчиной мы встречались неделю назад, и стояли мы ближе к рынку.

– Сестра может подтвердить. Она тоже тебя видела.

– Вы с сестрой обе больные…

Я позвонила сестре:

– Вова говорит, что он сегодня не встречался с этим мужчиной и там не был, где мы его видели.

Она закричала:

– Вы с ним оба больные, это он был! – и отключила телефон.

«Это параллель, – дошло до меня. – Ну и дела».

Передо мной на потолке, как на картинке, появилась прекрасная девушка. Сидела она в позе лотоса и мне улыбалась. Я открыла глаза и стала обдумывать увиденное, лежа в постели: «Кто она такая? Какая-то индианка. Ну до чего же красивое видение!».

Примерно через неделю мы с моим приятелем Гришей, питерским писателем, шли по улочке новгородской и увидели афишу. Он остановился перед ней и иронически произнес: «Ну, вот как, оказывается, все просто, пришел и получил самореализацию». А я взглянула на портрет девушки и застыла. Это была она, та индианка из моего видения. Я пришла и получила самореализацию. На афише был помещен портрет Шри Матаджи в юности.

Я во втором классе открыла зеленый томик наугад и прочла: «Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, cпаленная пожаром, французу отдана». Сладость этой строчки заставила мой дух замереть. Было в ней какое-то непередаваемое таинство. И хотелось ее повторять вновь и вновь. Я тогда не понимала. Я только ощущала. Сейчас я пытаюсь понять. В чем оно? В этих строчках есть какое-то расширение. Когда ты произносишь: «Москва, cпаленная пожаром». Внутри тебя что-то расширяется. Доходит по груди до горла. Это расширяется простор России. И он захватывает французов. Доводит их до Смоленска. Засыпает сладкими снегами. Далеко-далеко. А начинается все с пожара. «Москва, cпаленная пожаром». Невиданная мощь. В этой строчке поместилось все. И вдруг поэт превращает расширение в бросок – «французу отдана». Волшебство. Мое толкование, может быть, неверно. Да настоящую поэзию и невозможно толковать.

Есть речи – значенье

Темно иль ничтожно,

Но им без волненья

Внимать невозможно.

Как полны их звуки

Безумством желанья!

В них слезы разлуки,

В них трепет свиданья.

М. Лермонтов.

На активации узнала, что раньше, как творцы и боги, мы обладали многими способностями и могли даже оживлять неживые предметы. Сейчас эти способности мы можем возвратить. Но не стоит предметы оживлять. Что мы будет делать с ожившим столом, например? И я вспомнила свою историю про стиральную машину. У меня была стиральная машина. Я ее очень любила и была ей благодарна. Я дала ей имя. Я с ней разговаривала. А тогда я читала про неправильные вознесения и возгорания тела. И однажды машина загорелась у меня на глазах. Она хотела соединиться с духом – я так подумала. Со следующей машиной я уже не разговаривала, чтобы такое еще раз не произошло. Я старалась с ней общаться как с машиной, а не как с живым существом. Вспомнилось.

Вот сейчас, когда я пишу этот текст, на стене передо мной висит репродукция Джоконды Леонардо. Леонардо можно было и не писать, и так ясно. И я задумалась, какие же еще встречи мне описать. Да что я думаю. Вот она. Моя встреча с Джокондой в Лувре. Помню, что народу было много, и все щелкали фотоаппаратами и мобильниками, несмотря на надпись «не фотографировать».

Но это в стиле французов писать некоторые запреты только для того, чтобы подстегнуть интерес. Я стояла за толпой и смотрела на нее. И помню ощущение некоторого холодка. Это не было любование картиной или что-то еще. Она смотрела прямо мне в глаза. Я отошла в другой угол, и она перевела свой взгляд на меня. И куда бы я ни перемещалась по залу, она неотступно следила за мной.

Когда мы с моим мужем скульптором в следующий раз приехали в Париж и сидели в Лувре в кафе, я спросила у него:

– Ты пойдешь смотреть Джоконду?

Он ответил:

– На хрен она мне нужна, дура набитая, я пойду смотреть скульптуру.

Я тоже решила не ходить. Хоть она и зазывала очень усиленно стрелочками и указателями.

15-го августа 1990 года погиб Виктор Цой. Я тогда как молодой специалист работала в Новгородской областной библиотеке и иногда на обеде поднималась в читальный зал просматривать новые журналы. Может быть, это было не в самый день смерти, а немного позже. Я открыла журнал «Юность» и в нижней колонке прочитала небольшую заметку, в которой Цой рассказывал о своей смерти. Не могу передать дословно и, может быть, спутаю слова. Но смысл я точно передам. Примерно вот так было написано: