Юз Алешковский - Собрание сочинений в шести томах. Том 6

Он тоже встал с койки, подошел, назвал себя, Валентином, Вальком, подал руку для знакомства; А.В.Д. протянул свою, радуясь неожиданной разрядке напряга и чему-то еще, чего в те минуты он не мог осмыслить.

– С этого и следовало начать… я – Александр Владимирович, то есть Александр, Саша, чего уж церемониться, можно и на «ты».

– Вот и главное, поскольку жить на пару в клетке посложней, чем единолично чирикать на ветке, а эти пропадлины назло волокут и волокут меня по одиночкам… пущай: один хуй я в несознанке, каковая, что шаршавый поутрянке, ее двумя руками не согнешь, ха-ха-ха!

– Завидую вам, верней тебе… я вот терпел неделю, глаз потерял и не выдержал – сегодня сломался, точней, сломлен… надо было не мямлить, не ждать, как барану на мясокомбинате, а сходу подписывать весь этот дикий бред, шьют который, – тогда и глаз был бы цел… впрочем, доживу и с одним, тут нашего брата долго не держат – шпокнут и ты, считай, в архиве архивов… я не первый и не последний – вот что тревожит душу в несносном этом мире.

– Какая там в жопу душа, ну какой, скажи, мир?.. даже не думай ты о нем, шло бы оно все на халабалу вместе с Беломорканалом – лучше о себе помозгуй, а я придавлю еще с часок, чего, Саша, и тебе советую в связи с казенкой времени, текущего либо к свободке, либо к мосластой шкелетине, ему один хер куда течь… у меня, кстати, рыжие котлы были, взятые на одном скоке, и вот на ихней верхней крышке были вычеканены – не от слова «Чека» – два верняковых слова: «Все пройдет»… это я к тому, что во сне все оно быстрей проходит.

А.В.Д. был уверен, что сосед не спит, правда, подумал, не начала ли изводить его самого «манька паранойкина» и ее тезка, родная сестра – «манька преследкина»?.. не поэтому ли кажется, что сей блатной строитель Беломорканала слишком уж театрально посапывает-похрапывает?

На всякий пожарный случай прикинулся спящим и он; а сам, отмахнувшись от мыслей о навязчивой мадам Смерти, пытался заставить память вспомнить, почему этот тип кажется знакомым и где он мог его видеть, но понял, что лучше уж отвлечься от этих напрасных попыток, чем напрягать память, видимо, ослабшую из-за чертовщины всего происшедшего; он и отвлекся – к единственно ценному из того, что осталось на белом свете от всей его жизни, – к надобности вызволить семью и собаку из натурального ада.

Мечта о завершенности этой почти невозможной авантюры, то есть о звонке тестя из Лондона да о паре слов с Екатериной Васильевной – всего лишь о паре, не больше – была настолько желанной и сладостной, что десны заломило и защекотало в гортани.

Вдруг, ни с того вроде бы, ни с сего, он вспомнил красивого – нет, пожалуй, красивенького – молодого человека, вольного слушателя лекций самого титана, гения мастрества по части актерского лицедейства и режиссуры, отцовского знакомого – Станиславского, который пополнял второй состав труппы.

«Да, да, этот Валек, он же Саша – тот самый человек, что подавал самые блестящие надежды и был принят в труппу, потом пошел-полетел наверх в театре, в кино, Дед Мороз в Колонном зале, Хлеб в „Синей птице“, леший бы его побрал, радио, грампластинки… фамилию забыл, невзрачная такая была у него фамилия… и вдруг пропал человек, как часто случалось в те времена не только с несчастным Гумилевым, академиками, писателями, художниками, артистами, но еще и с многими тысячами невинных людей… недавно вот палач снова указал взять поэта Мандельштама – поэты вообще гибли пачками… сегодня ты был – завтра тебя нет, как не было, вот и меня точно так же не будет… неузнаваемо человек изменился за пару десятков лет так, что его и не узнать, не определить возраста, правда, наколки – натуральные… никакого нету на мордасах грима… лицо в неподдельных шрамах, а вокруг них – словно не сумевшие в спешке выбраться наружу, кровяные сосудики, почему-то вызывающие особенную жалость… это вовсе и не лицо, а какая-то помесь опухшей мошонки с огородным пугалом, бритый череп не в счет… ну что ж, Александр Владимирович, наконец-то ты доигрался – но не зарывайся, не то поедешь… поэтому слудует безукоризненно лицедействовать по великой системе, распространившейся не только по всем подмосткам мира, кроме азиатских, но и по Лубянке».

…на сцене, вообразилось ему, – скромный интерьер полутемной камеры… серые бетонные стены… над ними – как тупое надбровье питекантропа – мрачно навис потолок… в нем – за броневой стеклянной полусферой – элетролампа… досчатый стол, скамья, прикованная к полу, две койки и лежащие на них арестанты… в углу – параша (прущие из нее запашки ни в коем случае не должны проникать в зрительный зал, так как соцреализм обязан подниматься над вульгарным натурализмом нашего кулачья и немецких бюргеров, нажравшихся сосисок с кислой капустой) … звучит хрипловато приблатненный голос сокамерника: