Владимир Коновалов - Премия

Но, спустившись с неба, терялся образ этой симметрии, и очень быстро он терялся. С земли можно было видеть, что формы тут нет. И даже Баландин уже не соберет скелет в том виде, в каком встретил его в первый раз. Но, дав пинка своему могучему воображению, можно ускоренно прокрутить снимки воображаемой истории.

Несмотря на то, что скелету наиболее подходил образ с начисто изъятыми из него людьми: изъятыми и из него, и на многокилометровый радиус вокруг, именно с людьми он хотел быть. Хотя никогда скелет не стремился приобрести эти нынешние пугающие человеческие черты.

Преодолевая сопротивление многочисленных тех, кто пытался его прикрыть, скелет ухищрялся, юлил, отводил взгляд, жался по углам в тень, шел на невыгодный размен своими белыми шахматными фигурами и прочими капитальными вложениями; будучи, по видимости, неприлично пьян, упирался откровенным попыткам утащить его на выход, легко жертвуя, как ящерица, пуговицами и рукавами; и – ободранный и довольный остался дальше давить на землю своей имущественной ненадобностью. На огромных гектарах. Вместо того чтобы потратить весь свой пыл для обустройства тысячи жилищ, он был занят изготовлением тысячи идей. Скелет остался тем, что может непрерывно нравиться его обитателям.

В виду всех прошлых геологических угроз нынешняя авария эксперимента Баландина не могла вызвать в коллективе скелета ни паники, ни заметного возмущения. Потому что она была, кроме всего, не первой подобной. И к поломанному Баландинскому цеху долго еще никто не подойдет ни с любопытством, ни с целью утилизации ценного оборудования. Не из страха, а из отсутствия интереса к авариям, пожарам, к резким хлопкам взрывов и прочим обычным происшествиям. Как давно не подходят даже к целым корпусам зданий, заброшенным уже не припомнить почему.

Может показаться, что коллектив наш, коллектив скелета, нерадивый хозяин на пропащем заросшем, хоть и обширном, хуторе, расточитель и неудачник. Но расточитель этот всё никак не оскудеет, потому как расточитель еще и трудолюбив и очень плодовит, и его пропащая нерадивость не может нанести сколь-нибудь чувствительного урона умножающемуся богатству. Здесь присутствует самое высокое количество единиц научных открытий на душу населения. И это богатство тут так легко разбрасывается, но не может даже замедлить своего роста.

Трудно описать, как выглядел теперь скелет. Местами он был как большая полоса сморщенной молочной пены, подсыхающей на капризной губе гиганта, а в основной своей части выглядел как футляр от несуразного гигантского музыкального инструмента или инструмента пыток очень тревожной формы.

Баландин мыкался теперь на ближней местности, как музыкант с пустым футляром, чьей игры никто не хочет, и с ухмылкой осматривал свой небольшой кратер, свой собственный вклад во все это безобразие.

Вклад не полный – начиналось лучше, чем кончилось. Сидя за столом Баландина, можно было пощупать начало толстенькой пачечки его увлекательнейшего чтива. Много было планов и так много работы. Уже первые страницы так чудно притягивали и растворяли внимание, толщина непочатой стопки листов так радовала пальцы. И вдруг уже пусто под ладонью. И некуда идти. О это волшебное чувство: некуда идти. Очнуться, стоя посреди знакомой степи, и некуда идти.

По привычке на службу без опозданий, и ничего другого не остается делать, как уйти из дому на весь жаркий день и шататься по скелету с руками в карманах брюк и босыми ногами внутри ботинок. Публикации Баландина и раньше вызывали одобрительные кивки лишь у нескольких человек, сумевших их прочесть. А нынче главная его работа ушла в болото и вызывает одобрительную ухмылку лишь у скелета, ощерившегося целым этажом пустых окон.

Тем самым вечером аварии Баландин вскрикнул «отстаньте!» тонким плачущим голосом после того, как всё в цехе остановилось и вдруг потекло, и стены цеха как обрывки грязной бумажной салфетки мягко упали на зеленый ковер. И вдобавок к его «отстаньте!» ничего не скажешь. Пригорюнился коллектив. Но все, позабыв о себе, бросились утешать его́, теребящего свои записи, записи…

И это его «отстаньте!» тонким бледным лучом вонзилось в сухую степь, и в этой жаре до сих пор как будто оно продолжало дрожать противной нотой торчащей тут блестящей двуручной пилы. – Уже и после того будто, как игравший на пиле пильщик оставил ее тут, и все слушатели его концерта игры на пиле и он сам уже давно как разошлись и сидели уже все одновременно за своими под скатертью светлыми столами и синхронно тепло ужинали в теплоте своих семей синхронным вечером, без сожаления теряя память об исчезнувших предметах.