Василий Зубакин - Жестяной пожарный

Отец из своего штабного кабинета зорко наблюдал за моим повзрослением. Продолжалась война, вся семья должна была возложить свои дары к алтарю отечества. Франсуа летал, подобно ястребу, в грозовых облаках сражений, Анри продвигался по пехотной части, не говоря уже о нашем престарелом отце, принявшем под свою команду версальский гарнизон. Один я, переступив семнадцатилетний рубеж, еще не определился, не поменял партикулярную одежду на военную форму и не привел буйную штатскую прическу в соответствие с солдатскими требованиями. Отец не намерен был долго терпеть такое нарушение семейных традиций, да я и сам тяготился создавшейся ситуацией. Живость характера и неодолимая тяга к новым впечатлениям не давали мне пойти по проторенным следам Франсуа и Анри. Получив одобрение отца, я решил посвятить себя службе в военно-морском флоте, где один лишь Жан Эдмон-Эдуард – наш брат-первенец, умерший от болезни двадцати четырех лет от роду, – дослужился до офицерского звания в самом начале века. Больше никто из д’Астье – со времени спуска на воду первого французского корабля и появления нашей семьи в анналах истории – близко к морю не подходил. Этот пробел в семейной летописи, который необходимо было восполнить, неописуемо меня увлекал – я видел себя на капитанском мостике боевого фрегата, у штурвала, с подзорной трубой в руке. Так я заменю на флоте моего покойного брата и как бы верну его к жизни.

Значит, Военно-морская академия, выпускающая морских офицеров! Вход в нее для абитуриентов, желающих посвятить себя увлекательной и опасной морской жизни, ограничивали строгие вступительные экзамены с уклоном в математическую науку. Не такие строгие, как до начала войны, когда запросы флота в свежей крови не были столь остры, но и сейчас достаточно требовательные: приобщение к миру моря оплачивалось знанием точных наук и их малопонятных законов. Эти знания должны были гарантированно обеспечить высокий профессиональный уровень флотских офицеров. Такой взвешенный подход вызывал во мне изрядные сомнения, но ради достижения заветной цели я, прирожденный гуманитарий, готов был с головой погрузиться в изучение точных наук. Бросив вызов вялотекущему времени, я решил, оставаясь в глухих стенах лицея Святой Женевьевы, осилить подготовительный курс для поступления в Морскую академию не за два отведенных на это в обычных условиях года, а вдвое быстрей – за год. Не отдавая себе в этом отчета, я спешил жить. Я, строго говоря, всю жизнь спешил заглянуть за ближайший поворот.

В математике, еще с Буржа подспудно подумывавший о литературной карьере, я был откровенно слаб. Но, Боже милостивый! Если другие могут осилить этот редут, смогу и я. Время, окружавшее меня, как кокон, из которого не выбраться, сжалось и наполнилось формулами и цифрами. Они составляли мою жизнь, ограничивали кругозор. Они принуждали мыслить абстрактно, и я не уставал благодарить судьбу за то, что с малых лет был не чужд абстрактному воображению: со времен Ранси находил мир в ирреальном освещении. И теперь, сидя за учебниками, мне не приходилось изумляться холодной абстрактной мощи математических формул. Они вписывались в неординарную систему моего восприятия мира… В таком плавном движении неделя шла за неделей, месяц за месяцем.

Все имеющее начало приходит к концу. Закончилось и мое форсированное наступление на науку, и просьба о приеме в школу морских офицеров вместе с результатом предварительной учебной проверки была отправлена. Оставалось ждать решения приемной комиссии.

Нет ничего тягостней ожидания – будь то немое сидение в военной засаде, ожидание чуда или ожидание Годо. Но и ожиданию решения комиссии, как всему на белом свете, пришел конец – я был принят. Надо признать, что моя принадлежность к высокой дворянской знати сыграла здесь не последнюю роль: флот традиционно проявлял слабость к выходцам из аристократических семей.

Отец, к которому я поспешил с новостью, был доволен. Выслушав мой рассказ и задав несколько уточняющих вопросов, он поднялся из-за стола, открыл сейф, достал оттуда переходивший из поколения в поколение золотой перстень с выгравированным на нем гербом семьи д’Астье и надел его мне на безымянный палец левой руки.

Морские офицеры, ведущие, как собачек на поводке, бронированные громады по морям и океанам, – элита армии, гордость нации. Слабакам здесь не место, спаянное офицерское братство отторгает их, как ненужный балласт… Так я рассуждал, широко шагая по брусчатке Брестского порта к Военно-морской академии, где мне предстояло начать новую жизнь с чистой страницы, на которой не было отведено места ни для стихов, ни для зарисовок. И тем не менее я не собирался расставаться с верной записной книжкой, уверенно лежавшей в глубоком кармане моей куртки: служба службой, а тяга к писательству останется при мне.