Василий Аксенов - Оспожинки

– Я процежу.

– Ну, Ваня, банки-то найдёшь… Там, на буфете… Мытые. В одной сыворотка была, бычку, поить пошла его, дак вылила… не мытая. Ту не бери. А в чистые.

– Найду.

– Найдёшь, конечно… Потом помою, чуть одумаюсь… А на комоде, – говорит, – в передней, коф та синяя и юбка чёрная… суконная. Увидишь, милый… Принеси.

Сходил в горницу, нашёл на комоде в аккуратно сложенной стопке белья кофту и юбку, выстиранные и поглаженные, принёс их маме. Сам отправился на кухню молоко процеживать.

– Вставь, – говорит вслед мне мама, – в банку ситечко, в него уж марлю положи.

– Соображу! – отвечаю.

– Ну, кто знает, – говорит мама. – Это Васюху уж, того учить не надо. А ты-то… сроду не касался.

Наполнил две трёхлитровые банки молоком, пропустив его через ситечко и через марлю. Сразу поставил банки в холодильник.

– Там чё в подойнике осталось, кошкам снеси, – говорит мне, слышу, мама. – И в мою чашку мне налей. Она стоит на подоконнике. Приду, дак выпью. Витамины… Зачем, спрашивается, оне мне, старой, эти витамины, сама не знаю… всё чёто тоже… будто городская… Без витаминов раньше жили.

– Снесу! – с кухни откликаюсь. – Налью! – говорю.

Отнёс кошкам молока. Чуть не до кромки сковороду, вылив из неё сначала дождевую воду, им наполнил. Сбежались с разных углов и щелей сами, взрослые и котята, не манил их. Меня они, как маму, не сбивают с ног, как кони . Вздёрнув и распушив хвосты, на безопасном расстоянии топчутся, но к посудине не подходят – меня боятся. Только тогда, когда я, поставив на скамейку пустой подойник, направился к крыльцу, брезгливо, но стремительно просеменив по мокрой мураве, накинулись они на живую воду. Лачут, друг дружку, как собаки, не отталкивают.

Смотрю, ворона прилетела. Наша, сретенская. На столб плюхнулась. Гордо вскинув испачканный в чём-то тёмно-зелёном клюв, в небо косо, будто на коршуна, смотрит, но на самом деле наблюдает за пиршеством кошек. Всем своим видом, прежде всего рассчитанным, конечно, на меня, а не на кошек, знать даёт: мол, захотела – прилетела, где, мол, хочу, там и сижу. Сиди уж, ладно, кто-то будто гонит. Ещё вдруг каркнула зачем-то – не на меня ли?

Сердце давит – маму жалко. Чем поможешь? В том и беда, что ничем. Моё сочувствие ей сил моих не передаст. Побыть лишь рядом.

Вернулся в дом.

– Кошкам налил? – спрашивает мама, услышав или узнав по дёрнувшейся шторе, что я вошёл.

– Налил! – отвечаю.

– Голодные… Ну, а подойник я ополосну.

– Я, мама, сам ополосну!

– Еслив не трудно.

– Сразу забыл… задумался… о кошках.

– Ковшик?.. Я не брала его. В подсобке, может…

– Я говорю: задумался о кошках!

– Про кошек он. А я – про ковшик… То всё ходить мне… Днём-то обсохнет, может, дак тогда.

– Да не заботься.

– Не заботься… Убил бы несколько хошь, что ли… Или бы в лес увёз и там бы их оставил.

– Проси Васюху.

– Тот такой же, стой на тебя.

Вышел из дому, зачерпнув в подсобке из котла, нагретой для управы водой ополоснул подойник, опрокинул его в ограде на столе, на котором мама моет и оставляет просыхать банки. Сделал всё так, как делает она.

Наколов под навесом дров, вернулся в избу. Подступил к маме. Плачет она, обиженная на себя, на свою немощь, без слёз, одним лишь подбородком.

– Мама, – говорю.

– Вот так, сыночек, – говорит. – Ишь, до каких мне пор пришлось дожить… уже за воздух спотыкаюсь.

– И я такой же, – говорю, – буду… Доживу если. – Ладно, что кости-то хошь целы, не сломала…

Доживёшь, – говорит. – Куда денешься. Это уж я-то лишнего немного прихватила.

– Мама, не надо.

– Ну, не буду.

– Тут чужого не прихватишь. Сколько назначено.

– Я понимаю.

– Чай, – говорю, – поставлю, заварю.

– Не моя на то воля… Зачем-то держит… Поставь, – говорит. – Завари… Да ты поел бы чё-нибудь.

– Нет, – говорю. – Пока не хочется.

– Ему не хочется. И плохо… Ну, молока бы хошь… – Я уже выпил.

– Ох, и обманывашь старуху?

– Обманываю, – признаюсь.

– Знаю, что так. Когда успел бы… Можешь яичницу себе поджарить.

– Нет, не хочу.

– Какой противный… Ну, чайник ставь… Приду, вот тока отсижусь. Щека болит – синяк под глазом будет… так садануться. Господи, помилуй.

Заварил я чай – напревает. Сижу за столом. В окно гляжу.

Кошек в ограде уже нет. Дел у них, у каждой, много – по всей окрестности разбрелись, сытые. Сердится ворона на пустую сковородку: перевернув как-то, долбит громко по ней клювом; в мою сторону не смотрит.

С бельевой верёвки, раскачиваемой ветром, срываются редкие капли – в мураву падают беззвучно.