В этот момент постучали.
– Это наши прут. Страшилища, – подмигнула Клава в потолок.
Показались соседи Сонновых, те, которые жили во второй половине этого уютно заброшенного дома.
– А мы, Клав, на беспутного поглядеть, – высказался дед Коля, с очень молодым, местами детским личиком и оттопыренными вялыми ушами.
Клава не ответила, но молча стала расставлять стулья. У нее были состояния, когда она смотрела на людей, как на тени. И тогда никогда не бросала в них тряпки.
Колин зять – Паша Красноруков – огромный, худой детина лет тридцати трех, со вспухшим от бессмысленности лицом, присел совсем рядом с Федором, хотя тот не сдвинулся с места. Жена Паши Лидочка оказалась в стороне; она была беременна, но это почти не виделось, так искусно она стягивала себя; ее лицо постоянно хихикало в каком-то тупом блаженстве, как будто она все время ела невидимый кисель. Маленькие же нежные ручки то и дело двигались и что-нибудь судорожно хватали.
Младшая сестра Лидочки – девочка лет четырнадцати, – Мила, – присела на диван; ее бледное прозрачное лицо ничего не выражало. Семнадцатилетний же брат – Петя – залез в угол у печки; он вообще ни на кого не обращал внимания и свернулся калачиком.
Все семейство Красноруковых-Фомичевых было таким образом в сборе. Клава же здесь жила одна: Соннов – уже который раз – был у нее «в гостях».
Федор между тем сначала никому не уделял внимания; но вскоре тяжелый, словно земной шар, взгляд его стал застывать на свернувшемся Пете.
– Петя у нас боевой! – вымолвила Клава, заметив этот взгляд.
Петенька, правда, отличался тем, что разводил на своем тощем, извилистом теле различные колонии грибков, лишаев и прыщей, а потом соскабливал их – и ел. Даже варил суп из них. И питался таким образом больше за счет себя. Иную пищу он почти не признавал. Недаром он был так худ, но жизнь все-таки держалась за себя в этой длинной, с прыщеватым лицом, фигуре.
– Опять лишаи с горла соскабливать будет, – тихо промолвил дед Коля, – но вы не смотрите.
И он повел ушами.
Федор – надо сказать – как-то странно, не по своему характеру, завидовал Пете. Пожалуй, это был единственный человек, которому он завидовал. Поэтому Соннов вдруг грузно встал и вышел в уборную. И пока были «гости», он уже не присутствовал в комнате.
Клавочка же вообще мало реагировала на «тени»; пухлое лицо ее было погружено в сон, в котором она видела разбухший зад Федора. Так что в комнате разговаривали одни гости, как будто они были здесь хозяевами.
Дед Коля, вместо того чтобы спросить у Клавы, строил вслух какие-то нелепые предположения о приезде Федора.
Соннов приезжал сюда, к сестре, часто, но так же внезапно исчезал, и никто из Фомичевых не знал, где он живет или где бродит.
Однажды, года два назад, через несколько часов, после того как он внезапно исчез, кто-то звонил Фомичевым из какой-то жуткой дали и сказал, что только что видел там Федора на пляже.
Лидочка слушала деда Колю со вниманием; но слушала не «смысл» его слов, а что-то другое, что – по ее мнению – скрывалось за ними независимо от деда Коли.
Поэтому она смрадно, сморщившись белым, похотливым личиком, хихикала, глядя на пустую чашку, стоящую перед пустым местом Федора.
Павел – ее муж – был весь в увесистых, багровых пятнах. Мила играла со своим пальчиком…
Наконец, семейство во главе с дедом Колей встало, как бы откланялось и вышло к себе.
Только Петя долго оставался в углу; но когда он скребся, на него никто, кроме Соннова, не обращал внимания.
Клава прибрала комнату, словно обмывая себе лицо, и вышла во двор. На скамейке уже сидел Федор.
– Ну как, ушли эти страшилища? – равнодушно спросил он.
– Мы сами с тобой, Федя, хороши, – просто ответила Клава.
– Ну, не лучше других, – подумал Федор.
Времени еще было достаточно, и Федор решил пройтись. Но солнце уже опускалось к горизонту, освещая как в игре, заброшенные улочки подмосковного местечка.
Федор устал не столько от убийства, сколько главным образом от своего разговора над трупом. С живыми он вообще почти не разговаривал, но и с мертвыми это было ему не по нутру. Когда же, точно влекомый загробной силой, он произносил эти речи, то был сам не свой, не узнавал себя в языке, а после – был надолго опустошен, но качественно так же, как был опустошен всегда. Он брел по улице и, сплевывая в пустоту, равнодушно отмечал, что Григорий – приезжий, издалека, что труп не скоро найдут, а найдут, то и разведут ручками и так далее. У пивнушки безразлично дал в зубы подвернувшемуся мужику. Выпил две кружки. Почесал колено. И вернулся обратно, мысленно расшвыривая вокруг себя дома, и, войдя в комнату, неожиданно завалился в постель.
Читать дальше