Руслан Ковальчук - Небесная канцелярия. Сборник рассказов

И не сказать, чтоб вот так прям в рот друг дружке заглядывали. Всяко случалось. И размолвки, и скандалы… все, как у людей. Что по Веркиной дури бабской (а куда ж без нее?), а где и Митрофаныч маху давал. Все по пьянке–гулянке.

Митрофаныч, хоть и женатым уже был, да только натуру свою блудную никак приструнить не мог. То тут, то там по девкам шлялся. И повадился он как-то к Нельке, что на третьей улице, после работы захаживать. День захаживал, два захаживал… А третьего дня неладное почуял. Уж больно там чесаться начало. Наградила его Нелька этими м-ммм, как их м-ммм, вошками, что там. Ух и скандалище тогда Верка ему учинила! Чуть не разбежались.

– Все, как по заказу, – вновь в раздумья вмешался мужчина в светлом, – убедитесь сами.

С этими словами он распахнул папку на нужной страничке и протянул Митрофанычу. А там тем же стройным знакомым почерком было написано: «А если при живой жене в блуде меры мне не будет – пусть станется хворь мне какая, деликатная, излечимая».

– Как видите, сами заказали, сами и получили, – как бы с поддевкой заметил мужчина в светлом, – и деликатная, и излечимая.

– Уж да… – то ли сказал, то ли подумал Митрофаныч. Уже и не разберешь, что сказано, а что, как наяву, помянуто.

Но прощала ему, гуляке, Вера Ильинична его поступки срамные. Потому как любила очень. И женщиной мудрой была. Мужик гуляет – что кобель по селу носится. Погуляет, погуляет, да домой обратно вернется, избу сторожить.

А уж когда Митрофаныч всерьез занедужил – не до гулянок, жена его верная подле него была, обхаживала. Если бы не она, Митрофаныча бы уже давно ногами вперед понесли.

И всегда в ней огонек тот горел, искорка Божья. Даже когда бабкой уже была. Всегда светилась. А потом, к глубокой старости, эта самая искорка угасать потихоньку начала. А вместе с ней и глаза у Веры Ильиничны. Угасала, угасала, да и вся потухла. Огонь погас – и жизнь угасла. Проснулся одним утром Алексей Митрофанович, повернулся к жене своей, Вере Ильиничне – а она уже и холодная. Во сне Богу душу отдала. Тихонечко так ушла, без стонов и шума, словно тревожить его, старика, не хотела. Его тогда третий инсульт и разбил. И ногу отняло. Когда ж это было то? Пять? Шесть лет тому?

– Три года назад, – уточнил мужчина в светлом, – ровно три года и одна неделя.

«Ишь ты! Три года!», – подумалось Митрофанычу.

– И касательно вашей просьбы, – продолжил мужчина уже более деловым голосом, – ваше присутствие на внучкиной свадьбе, хоть и нежелательно, но вполне возможно.

Старик аж оживился.

– Но платой за это будет четвертый инсульт и полный паралич, – с этими словами мужчина в светлом вновь начал искать запись в папке, но Митрофаныч остановил его.

– Верю, что сам, – сказал Митрофаныч.

– Инсульт приключится вам прямо на Настиной свадьбе, – продолжил пророчить мужчина в светлом, – год после бревном пролежите, даже моргать сами не сможете. Досматривать вас особо и некому будет. Разве что внучка ваша, Настя. Да дети иногда. И то, по возможности.

Старик очень явственно, словно бы это было на самом деле, представил себе… да нет, увидел этот печальный финал, длиною в год. Он видел себя, обездвиженного, словно мумия, лежащего в собственных нечистотах, совершенно ничего не чувствующего, незрячего и почти глухого, лежащего на кровати в ожидании хоть кого-нибудь. Да в ожидании смерти! Увидел сей ужас безутешными глазами Настеньки, глазами своих детей, полных скорби. Ужас и отчаянье, когда перед тобой вроде и родной человек, а уже и не человек вовсе.

В те секунды мыслей наяву Митрофаныч не просто видел, он чувствовал. Чувствовал сердцами своих близких. Переживал их скорбь, их опустошенность и злость. Ту злость, когда ты совершенно не в силах что-либо изменить и просто ждешь избавления, хоть каким бы оно ни было. То ли на себя злость, то ли на судьбу-злодейку, то ли на Бога…

Да разве для того он жил, для того детей растил да внуков пестовал, чтобы вот так, под конец жизни, злыднем по своей воле стать?! Не бывать тому!

– Нет! – решительно и в то же время обреченно отрезал старик. – Раз пора, значит пора.

– Вот и ладушки, – по-доброму ответил мужчина в светлом, – пойдемте-ка, любезный мой.

С этими словами мужчина в светлом взял под руку старика и они вместе, то ли ногами, то ли по ветру, проследовали к той самой регистратуре, к той самой даме-докторше.

У регистратуры мужчина отдал папку Алексея Митрофановича даме и на прощание, ничего не говоря, пожал старику руку. Не просто, как мужчина мужчине, а как отец сыну с напутствием в дорогу. И так тепло и светло стало Алексею Митрофановичу от того рукопожатия, что ни от страха, ни от сомнений никакого следа не осталось. Лишь решимость и вера в то, что все будет хорошо.