Альманах - Альманах «Российский колокол» Спецвыпуск «Номинанты Российской литературной премии»

Как это «Емахдан алдын?» меня оскорбило! А брат стоял и смотрел как ни в чем не бывало. Ему же сказано: не позволяй, чтобы другие дети его, то есть меня, обижали, и в данной ситуации он, как старший брат, должен был вмешаться и довести до сведения этого наглеца: «Он мой брат, я его хорошо знаю, он никакой не обжора». Мой брат же молча стоял и смотрел на меня. По-моему, он даже был рад, что за эту медаль мне досталось.

В то время еды было не так уж много, чтобы мы, дети, обжирались и даже соревновались между собой, кто больше съест. Поэтому ни я, ни другие дети нашего села обжорством не занимались, это было невозможно – материальная база не позволяла. У нас никто не додумался бы задавать вопрос другим людям: «Емахдан алдын?»

Я не знал, что делать. В то время я был маленьким и не умел постоять за себя. Только потом – после третьего класса – я начал бороться и драться со своими сверстниками. А что было бы, если бы в тот момент, когда сын председателя колхоза своим бесстыдным вопросом оскорбил меня, мне было бы не восемь, а, скажем, одиннадцать лет, и в порыве гнева я потерял бы рассудок, дошел бы до того, что даже руку поднял бы на сына председателя?

Многие – в первую очередь, конечно, директор школы – не простили бы мне эту дерзость. Директор сразу же созвал бы экстренное собрание коллектива школы. Он очень внимательно следил за тем, чтобы в нашей, на вид очень красивой, школе дисциплина была на высоком уровне. Поэтому при более или менее благоприятной погоде проводились общие собрания школы, где всегда обсуждался только один вопрос: дисциплина. Скорее всего, это было не обсуждение. Какое там обсуждение, если мы – ученики и педагоги – молча стояли и слушали, а директор все время безостановочно говорил и говорил… Это было не обсуждение, а монолог.

У нас в школе не было большого зала, где мы могли бы собираться всем коллективом. Поэтому собрания проводились во дворе школы – у подножия лестницы. Ученики становились в ряды по классам. А директор поднимался наверх по лестнице и стоял на площадке между первым и вторым этажами. На этой же платформе, чуть позади, стояли завуч, супруга директора – она тоже была педагогом – и учитель русского языка. Остальные педагоги стояли внизу, в основном же рядом с учениками, классными руководителями которых они были.

Итак, под ясным небом и при хорошей погоде мы, всей школой, смирно стояли и молча слушали, а директор, стоя на высоте двух метров от поверхности земли, выступал.

У меня есть одна плохая привычка: когда человек монотонно пустословит, слушая его речь, через две-три минуты я засыпаю; а если речь оратора от начала до конца фальшь и в целом ей грош цена, тогда засыпаю даже раньше. Так было и в детстве; видимо, это у меня врожденный дефект. На этих собраниях я всегда дремал. Но в какой-то момент, вздрагивая от испуга, просыпался, потому что пустая тарабарщина переходила в опасную угрозу. Мое сонное сознание реагировало на резкое изменение амплитуды и интенсивности звуковых волн оратора, то есть на крик директора.

– Если так будет продолжаться, – говорил директор, – будем объявлять ему строгий выговор с занесением в личное дело!

Это означало, что кто-то из учеников – обычно это был один из старшеклассников, но, к сожалению, я все время засыпал и упускал момент, когда директор оглашал имя и фамилию нарушителя, проснувшись же, нельзя было спросить у соседа-одноклассника, потому что на собраниях спать не разрешалось, мы должны были смирно стоять и молча слушать – грубо нарушил дисциплину, а теперь его дела плохи.

Я не знал, что такое личное дело и как можно всю эту гадость заносить туда. Но я уже слышал о высшей мере наказания – расстреле – и думал, что это таинственное «занесение» то же самое, что и расстрел. Но это применяется только в школах и с ведома директора. Обстановка накалялась, и все это ужасно подавляло меня; страшно было настолько, что я никогда не осмеливался даже спросить у людей, что такое строгий выговор с занесением в личное дело?

Оказывается, меня ожидали непредвиденные опасности. И хорошо, что сын председателя колхоза своей язвительной улыбкой и нетрадиционными вопросами ошеломил меня и отбил охоту носить незаслуженную медаль на груди.

Раненого солдата демобилизовали из армии. Весной 1944 года он вернулся домой. Везде, в том числе и в его родной деревне, свирепствовал голод. В тылу тоже шла война. Голод косил людей. Об этой беспощадной войне нам рассказывала моя мама. По ее рассказам, когда началась война, ей было пятнадцать лет. Она училась в педагогическом техникуме, куда поступила после окончания семилетней школы. Сдав экзамены после первого курса, она вернулась домой. А в это время началась война. В начале следующего учебного года она поехала в райцентр Агдам, где находился техникум. Всех педагогов-мужчин забрали в армию. Студентов встречали педагоги-женщины. Они собрались в актовом зале. Перед студентами выступал преподаватель истории – очень грамотная женщина, лучший пропагандист райкома партии.