Данияр Сегизбаев - 55 невыдуманных историй. #запискиалмаатинца

Бедная моя мама, я представляю, как ей было плохо. Что касается папы, он был страшно зол на меня, потому что понимал серьезность травмы как никто другой. Поскольку я беспрерывно кричал, он первым делом закатил мне пощёчину, чтобы я замолк, а потом начал осматривать мою руку.

Мой папа – лучший травматолог республики, поэтому несколько раз пощупав мою искалеченную руку, он двумя резкими движениями сопоставил отломки, тут же приложил картонку с дощечками и туго забинтовал руку. Мой крик боли прервался потерей сознания, я выключился на руках у мужчин, державших меня за руки и за ноги. Рядом в траву упал в обморок один из гостей, а дальше удерживаемая испуганными женщинами рвалась ко мне моя обезумевшая мамочка…

Когда суматоха улеглась, меня положили в юрту и… застолье продолжилось. Я тихо плакал от боли, кроме сломанной руки у меня было расцарапано все тело и половина лица. Все саднило и болело, я безумно хотел домой, но не посмел ослушаться папу. Через некоторое время родители Лейлы хватились её, никто не знал, что она была со мной на лошади. И тут я сказал им, что мы катались вместе, и она тоже упала недалеко от меня. Все тут же побежали на ее поиски и нашли несчастную девочку, лежащую в степи с сильнейшим сотрясением мозга.

После этого, конечно же, все бросились по машинам и поехали в ближайшую больницу в Илийский зерносовхоз. Не знаю, как перенесла эти 20—30 км бездорожья Лейла, я же изо всех сил сжимал зубами платок, чтобы не орать от безумной боли в руке, стараясь удержать её «на весу» в постоянно подпрыгивающем и скрипящем совхозном «уазике».

В поселок приехали под вечер, Лейлу увезли в Алма-Ату в отделение нейрохирургии, а мне наложили гипс и уложили на диван перед телевизором. Поскольку все были выпившие, решили заночевать у папиного друга, и гости опять сели за стол, бурно обсуждая произошедшее и восхищаясь папиным мастерством хирурга. Я, измотанный дорогой, процедурами и уколами и совершенно обессиленный, сквозь слезы смотрел «Голубой огонек». В больнице мне вкололи анальгин с димедролом, и боль чуть-чуть отступила. Мама присела рядом со мной, она очень переживала за меня, слезы беспрерывно лились из её глаз. Я, стараясь подбодрить маму, сказал ей: «Сейчас будет петь София Ротару, новая песня, тебе понравится…»

Запела Ротару, вместе с ней пел детский хор, на экране все были счастливы и веселы, прыгали и хлопали в ладоши. От отчаяния и жалости к себе, убаюканный мамой, я наконец уснул. Во сне я скакал на лошади по красивой степи и раз за разом падал лицом в степные маки, падения повторялись вновь и вновь, а саундтреком назойливо шли строчки из песни Ротару:

Я прильну, земля, к твоим берёзам,

Я взгляну в глаза весёлым грозам.

И, смеясь от счастья, упаду в твои цветы…

(теперь я понимаю, что эту строку Роберт Рождественский написал специально для меня)

Наконец, мы вернулись в Алма-Ату, рука болела и сильно отекла. Папа осмотрел ее и взял меня к себе в больницу. В отделении 12-ой городской больницы мне срочно сделали рентгеновский снимок, который оказался неутешительным. К сожалению, дорога по ухабам в разбитом «уазике» не прошла даром, фрагменты костей сместились, и началось воспаление. Расстроенный папа велел готовить меня к анестезии и пошел «мыться» на операцию. В этот раз все прошло хорошо. В операционной мне сняли гипс и под анестезией произвели репозицию отломков, надежно зафиксировали кости и загипсовали до самой шеи на два долгих месяца…

Благодаря профессионализму моего папы, сложнейший двойной перелом со смещением в итоге зажил бесследно и без всяких последствий. Но психологически мне пришлось пострадать еще не раз. История с Лейлой и той злополучной скачкой в степи аукнулась мне позже, когда в июне мы с папой полетели отдыхать в давно запланированную поездку на Черное море, в Ялту. Проклиная лошадь и свою влюбчивость, я заходил по пояс в манящую морскую воду, держа поломанную руку, замотанную в целлофан над собой, и аккуратно выходил обратно, страшно завидуя мальчишкам, беспрерывно ныряющим с пирса в набегающие волны.

В тот год я так и не искупался в море, мрачно сидя на берегу с книжкой в руке, я грустно смотрел на такое близкое, но запретное море, вспоминал степь и раз за разом слушал из окружающих со всех сторон динамиков издевательские строчки из той популярной песенки:

Над тобою солнце светит,

Льется с высоты.

Все на свете, все на свете