Денис Ганин - Прочь из города

И вдруг однажды Серёгина заметили. Там. В Кремле. И предложили работу. И это стало для него настоящим спасением. Прямо-таки выходом. Решением всех проблем. По крайней мере, так ему казалось тогда.

Он быстро уволился из театра и переехал с семьей в Москву. Там официально устроился в какую-то подставную фирму по проведению массовых мероприятий, с постоянными длительными командировками. Ему сделали пару несерьезных косметических операций: подправили нос, уши, вживили передатчик, удалили на голове лишние волосы. От новой работы дали просторное служебное жильё в центре и машину с водителем-охранником. Ипотеку он погасил досрочно, квартиру в своём городе продал. Жену – такого же, как и он, служителя Мельпомены, долго уговаривать на переезд не пришлось. У неё с ролями в их захолустье было ещё хуже. В Москве же ей вообще не пришлось работать. Шопинг и регулярные походы в салоны красоты заменили ей абсолютно всё; голову у жены от вдруг свалившихся на них денег снесло напрочь. Сын перевёлся в московский универ, затусил и кайфовал от этого, превращаясь в такого же прожигателя жизни, как и его мать, постепенно утрачивая цели и смыслы. Своим же престарелым родителям, наотрез отказавшимся от переезда, Серёгины просто перечисляли деньги. В общем, все были довольны. Кроме, пожалуй, неё… – его совести. Но не сразу.

Совесть стала мучить Серёгина где-то через год после переезда в Москву и получения новой, а по сути старой роли, теперь уже ставшей единственной и последней для него. Ведь он начал новую жизнь, образно выражаясь, смыв прежнюю в унитаз. Оборвал все связи с друзьями, перестал общаться с бывшими коллегами, сменил номер телефона. Новых же друзей не обрёл. Вообще. Да и откуда? Весь его новый круг общения состоял из служивых карьеристов, у которых не то, что ничего за душой, и души-то самой не было. Или она была спрятана у них где-то очень глубоко, так глубоко, что они и сами позабыли, где.

Расслабиться с этими людьми было нельзя, даже просто выпить за компанию, поговорить по душам. Какое-то постоянное дикое напряжение стало незримым спутником его новой жизни. Только и жди подвоха. Все вокруг друг на друга стучат, всюду установлены жучки и скрытые камеры. Расслабиться Серёгин не мог даже в своей жилой-рабочей комнате в кремлевском корпусе, даже в душе и туалете. То же самое было и дома, в семье, где он изредка появлялся, чтобы у домашних не возникало никаких подозрений на счёт его новой работы. Даже в квартире могли быть установлены скрытые технические устройства: доподлинно Серёгин этого не знал.

Общение с женой и сыном у него не складывалось. Каждый в их семье жил своей новой жизнью. С женой почти не было секса, как, впрочем, не стало и ссор, и скандалов, отнимавших раньше столько сил и нервов у обоих; сына своего он почти не видел. Но самое ужасное было то его нестерпимое и подавляющее всё чувство, что он всех обманывал, притворялся, играл другого, и публика принимала его за этого другого. По-настоящему принимала. Взаправду.

Там, на корпоративах, все прекрасно понимали, что он – актёр, и аплодировали ему за то, что он хорошо играл свою роль. Здесь же хлопали не ему, а Ему. А он был никем, человеком без лица. Своего. У него теперь навсегда стало чужое лицо, Его лицо. И даже когда он смывал грим, чувство намертво приклеенной маски ни на минуту не покидало Серёгина.

«Продался за деньги, душу дьяволу продал, а счастье где?» – корил он себя в часы одиночества. И никакие оправдания: что так надо, так удобно всем, так нужно Родине, семье – не помогали ему. Он сам, без какого бы то ни было принуждения, без внешнего воздействия, по собственной воле уничтожил в себе личность, свою уникальность и неповторимость, своё Я. Стал вечной тенью другого. Его тенью. А Он ведь даже ни разу не удостоил его своим вниманием, ни разу не встретился с ним, не поговорил, ни пожал руки. Да и знал ли Он вообще о существовании его, Серёгина, последнему было не известно. Должен был знать, а может, и нет. И есть ли Он вообще? Может, и нет Его вовсе? Может, Он – это они, такие же, как Серёгин, Его двойники? А может, Его и не было никогда? Но кто же тогда руководит страной? Кто принимает важнейшие для судьбы страны и народа решения, важнейшие для всего мира? Неужели Юсупов и такие же серые и бездушные референты, люди-функции, люди-должности? Эти мысли не давали Серёгину покоя уже почти два года. И от них становилось ему только хуже и хуже.

Они подъезжали к очередному месту проведения встречи с очередным коллективом очередного крупного из, увы, уже немногочисленных московских производственных предприятий. А ведь когда-то Москва считалась индустриальным центром огромной страны, столицей победившего пролетариата-гегемона, всесоюзной кузницей. Но это всё в далеком прошлом, оболганном, оплёванном, преданном не раз. Сейчас же в бывших корпусах некогда заводов и фабрик на крутящихся креслах раскачивались взад-вперёд офисные клерки и менеджеры, беспрестанно сновали они из кабинета в кабинет, долбили пальцами по клавиатуре и перекладывали бумагу из одной стопки в другую. Ещё часть бывших корпусов превратилась в склады, другие были разрушены, а часть – и вовсе опустела после того, как была покинута их последними обитателями: сотрудниками обанкротившихся частных фирм.