Руслан Бредихин - Последняя империя. Социально-психологический роман

– Ну и как тебе Париж? Сейчас выбрал бы что-нибудь другое? Буковский, к примеру, в Англии прижился.

– Каждому своё, – скептически пожал плечами Ролан. – Буковский, кстати, один из немногих «наших» на Западе, кого я уважаю, но куда мне до него, в сравнении с ним я просто жалкий червяк. Если ты читал не только «…И возвращается ветер…», но и вторую его книгу – «Письма русского путешественника», то ты понимаешь, что я имею в виду. Написать правду о том, что у нас было, – полдела, а вот окунуть Запад лицом в его собственные – не грязь, нет – язвы – тут уже поступок. Но тогда не было времени для раздумий, надо было делать выбор, который был не просто сам по себе важен – он определял собой всю мою последующую жизнь.

– А дальше? Что было дальше?

– Я был тогда молод, плохо разбирался в обстановке, но, наверное, сработало что-то глубоко заложенное во мне: может гены, может инстинкт самосохранения. Сразу отвергнув различные варианты с «голосами», русскими общинами, «Посевами», «Гранями», я поставил себе задачу стать полноценным гражданином той страны, которая столь любезно меня приютила. А это было нелегко. В незнакомой среде, без какой-либо помощи… Приходилось соглашаться на любую работу: официантом в бистро, грузчиком на рынке.

– И как же ты всё-таки выкарабкался? – Сергей слушал уже без прежнего напряжения – наоборот, на его лице появилась какая-то мечтательность – так, как если бы он сам находился сейчас в этом загадочном, столь много значащем для русского человека городе.

– Учил сразу три языка: английский, французский, итальянский, потом к ним ещё немецкий и испанский добавились, не вылезал из кинотеатров, тут же завёл себе подружку-аборигенку. Однако не знаю, что стало бы со мной без моего друга Мориса. Помню, он так хохотал, что из кресла чуть не вывалился, когда я принёс ему роман, да ещё написанный по-французски, но что-то там было, наверное какая-то свежая струя, если он всё-таки взял меня на работу. Сначала курьером, затем в отдел сбыта. И уже когда я достаточно освоился с языком, нашёл мне местечко в газете. Так потихоньку я и выкарабкался наверх, став в итоге одним из лучших спортивных журналистов не просто Франции, но даже Европы. Сбылась ещё одна моя мечта: я объездил практически чуть ли не весь мир, в своё время был если и не богат, то по крайней мере зажиточен. Да и сейчас положение у меня достаточно прочное, ну а личная жизнь… Думаю, и здесь со временем дело наладится.

Они подъехали к неказистой пятиэтажке, так называемой «хрущобе», и вошли в подъезд, исписанный ругательствами, политическими призывами, названиями музыкальных ансамблей.

– В диковинку, наверное, подобные художества? – иронично поинтересовался Сергей. – Вот так мы живём.

– В диковинку грязь. В Италии, например, исписано всё что только можно и люди уже устали бороться с подобным явлением. А вот грязь… тут убеждения, интересы ни при чём: грязь – первый признак падения, душевной гнили.

– Россия без грязи? – пожал плечами Сергей. – Что-то не припомню: когда-нибудь такое было?

– Как сказать! Помнится, Пушкин писал: «приют убогого чухонца». Посмотрел бы он сейчас на этих чухонцев!

– Да, но зато у них нет Пушкина.

– Пушкин и грязь – два неотъемлемых понятия? Что-то новенькое!

– Пушкин и гниль. Есть о чём писать, что критиковать. Навоз, удобрения, почва для всходов. А о чём писать, если всё благополучно?

– Забавная теория, – усмехнулся Ролан.

Но возможности развить свою мысль дальше у него не было: они как раз вступили в апартаменты Сергея – крохотную комнатушку в разбитной, обшарпанной коммуналке.

– Снимаем у одного моего приятеля, – мрачно прокомментировал удивление отца Сергей. – Не бог весть что, но мать так настроена была против нашего брака, что из родной квартиры меня выгнала. Собственно, я сам выписался, когда к первой жене уходил, но её такой поступок не оправдывает.

Подержанная детская кроватка в углу – упершись ручонками в её заграждение, Ролана с любопытством разглядывала годовалая девчушка. С не меньшим интересом посматривала в его сторону и стоявшая у окна молодая мама – худощавая акселератка, по виду молчаливая, даже забитая, очень бледная, уж определённо жизнью не избалованная. Глаза её выражали удивление, смешанное с недоумением: присутствие здесь гладко выбритого, хорошо одетого иностранца было явно не к месту.

– Вероника, – поспешил представить жену Сергей. – А вот и наша Любушка!